|
 Вместе с героями романа Александра Дюма «Джузеппе Бальзамо» читатель может проехать по дорогам провинциальной Франции, заглянуть в особняки Парижа, попасть в блестящие Версаль, Трианон, Марли, Люсьенн, Рюэй. Ваши прогулки по Парижу и его окрестностям станут намного увлекательнее и интереснее.
ПРОЛОГ
— Великий учитель! Благодаря своим занятиям, я убедился в следующей истине: на лице человека написаны, для того, кто умеет читать, все его пороки и добродетели. Пусть человек умеет владеть лицом, смягчая взгляд, заставляя губы улыбаться, — все эти ужимки в его власти. Однако сквозь них всегда проступает основная черта характера — видимое и неоспоримое свидетельство того, что происходит в его душе. Тигр тоже умеет улыбаться и ласково смотреть, однако низкий лоб, выдающиеся скулы, мощный затылок, кровожадный оскал выдают в нем хищника. Собака хмурит брови, скалит зубы, изображает бешенство, но в спокойном и открытом взгляде, в умной морде, в заискивающей походке угадывается доброе, услужливое существо. Господь указал имя и звание на лице каждого создания. Итак, на лбу у девушки, которая должна стать французской королевой, были написаны гордость, отвага и милосердие, свойственное немкам. В лице молодого человека, ее будущего супруга, я угадал хладнокровие, христианскую доброту и наблюдательный ум. Французский народ не помнит зла и никогда не забывает добра. Ему достаточно было пережить Карла Великого. Людовика Святого и Генриха Четвертого, чтобы после них терпеливо сносить правление двадцати трусливых и жестоких королей. Народ, никогда не терявший надежды, не может не полюбить молодую, прекрасную, добрую королеву и кроткого, милосердного короля после губительной эпохи расточительного Людовика Пятнадцатого, его публичных оргий и скрытной мстительности, после правления Помпадур и Дю Барри! Разве не благословит Франция государя, являющего собою образец добродетелей, о которых я упомянул? Кроме того, будут восстановлены мир и согласие в Европе. И вот уже наследница престола Мария Антуанетта пересекает границу, в Версале готовят престол и брачную постель. Так разумно ли начинать задуманное вами во Франции и для Франции? Еще раз прошу меня извинить, уважаемый учитель, я должен был сказать вам то, что идет из глубины сердца и что я считал своим долгом доверить вашей непогрешимой мудрости.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1. ГРОЗА
Неделю спустя после описанной нами сцены, около пяти часов вечера, карета, запряженная четверкой лошадей, которой правили два форейтора, выехала из Понт а Муссона, небольшого городка, расположенного между Нанси и Мецем. Лошадей только что переменили на постоялом дворе. Не обращая ни малейшего внимания на приветливую хозяйку, стоявшую на пороге в ожидании запоздалых гостей и приглашавшую их остановиться у нее, путешественники отправились в Париж.
Пока меняли лошадей, ребятишки и деревенские кумушки обступили экипаж. Когда четверка лошадей унесла карету, скрывшуюся за углом, толпившийся народ, размахивая руками, стал расходиться по домам. Одних развеселил, других удивил невиданный доселе экипаж, переехавший мост. Мост был построен по приказу славного короля Станисласа, пожелавшего связать с Францией свое крошечное королевство. Много разных экипажей проезжало по мосту из Эльзаса. Местным жителям не в диковинку были причудливые фургоны, привозившие по базарным дням из Фалсбурга уродцев о двух головах, дрессированных медведей, бродячий цирк с акробатами, цыганский табор.
Однако не только смешливых ребят да старых сплетниц способен был ошеломить своим видом громоздкий экипаж на огромных колесах с крепкими рессорами. Тем не менее он катился с такой скоростью, что зрители не могли не воскликнуть:
— Непохоже на почтовую карету!
Читателю повезло, что он не видел подобного экипажа; позвольте же нам описать это чудовище.
Начнем с главного кузова (мы называем его главным кузовом, потому что впереди него было еще нечто вроде кабриолета). Итак, главный кузов был выкрашен светло голубой краской, а посреди каждой стенки — изящные вензеля из замысловато переплетенных между собой «Д» и «Б». . Два окна, именно окна, а не окошка, с занавесками из белого муслина, освещали карету изнутри. Но окна эти были почти невидимы для непосвященных, так как находились на передней стенке кузова и выходили на кабриолет. Решетка на окнах позволяла разговаривать с тем, кто находился в кузове, и вместе с тем можно было откинуться на нее, не разбив стекол, задернутых занавесками.
Кузов этот, находившийся позади, был, очевидно, основной частью диковинного экипажа. Он имел восемь футов в длину и шесть — в ширину, освещался только через окна, а свежий воздух поступал через застекленное окошко второго этажа. Продолжая описание удивительных особенностей экипажа, привлекавших внимание прохожих, добавим, что на крыше была еще жестяная черная труба по меньшей мере в фут высотой, из которой клубился голубоватый дым, превращавшийся затем в белые облачка, волнами стлавшиеся вслед за уносившейся каретой.
В наши дни подобное сооружение могло бы навести на мысль об изобретении, в котором инженер гениально сочетал мощность пара с выносливостью лошадей.
Это казалось еще более вероятным оттого, что к карете, запряженной, как мы уже говорили, четверкой лошадей, управляемых парой форейторов, была привязана сзади еще одна лошадь. Маленькая, вытянутая голова лошади, тонкие изящные ноги, узкая грудина, густая грива и летевший по ветру хвост свидетельствовали о том, что это скакун. Лошадь была оседлана — значит, время от времени кто то из путешественников, будто заключенных в Ноевом ковчеге, доставлял себе удовольствие проехаться верхом и скакал галопом рядом с каретой, которая, пожалуй, не вынесла бы такой скорости.
В Понт а Муссоне сменившийся кучер получил, помимо вознаграждения, двойные прогонные; прогонные протянула ему белая мускулистая рука, высунувшись между кожаных занавесок, отгораживавших переднюю часть кабриолета почти так же надежно, как муслиновые занавески скрывали переднюю часть главного кузова.
Обрадованный кучер проворно снял шляпу и воскликнул:
— Благодарю вас, ваша светлость!
Звучный голос ответил на немецком языке, который еще понимают в окрестностях Нанси, хотя уже не говорят на нем:
— Schnell, schneller!
В переводе на французский это означало:
— Быстро, скорее!
Форейторы понимают почти все языки, когда обращенные к ним слова сопровождаются звоном металла, который очень любит эта порода людей, о чем прекрасно осведомлены все путешественники.
Вот почему два новых кучера делали все возможное, чтобы заставить лошадей помчаться галопом в начале пути. Однако после неимоверных усилий, больше делавшим честь их крепким рукам, чем лошадиным ногам, они вынуждены были, устав от бесполезной борьбы, перейти на рысь, позволявшую делать по две с половиной — три мили в час.
Около семи переменили лошадей в Сен Михеле, та же рука протянула между занавесок плату за почтовый прогон, тот же голос отдал прежнее приказание.
Само собой разумеется, что необычайная карета вызвала столь же сильное удивление, как в Понт а Муссоне, экипаж выглядел еще фантастичнее в надвигавшихся сумерках.
После Сен Михеля дорога поднималась в гору. Лошади пошли шагом: полчаса ушло на то, чтобы преодолеть около четверти мили.
Одолев подъем, форейторы дали лошадям передохнуть, и путешественники могли, откинув кожаные занавеси, окинуть взором широкий простор, постепенно исчезавший в вечернем тумане.
Погода была ясная и теплая до трех часов пополудни. К вечеру стало душно. Огромное белое облако, тянувшееся с юга, будто пыталось угнаться за каретой. Прежде чем путешественники успели доехать до Бар ле Дюка, где форейторы предлагали на всякий случай остановиться на ночлег, облако едва не настигло карету.
Продолжая надвигаться, огромная туча опускалась все ниже, расползалась по земле, смешиваясь с туманом, как бы расталкивая другие голубоватые облачка, которые пытались расположиться по ветру, словно корабли во время морского сражения.
Вскоре за огромной, пугающе белой тучей, расползавшейся по небу со скоростью прибывающей во время прилива воды, исчезли последние солнечные лучи. Тускло серый свет просачивался сквозь облако, едва освещая землю. Листья на деревьях затрепетали, хотя даже слабый ветерок не колебал их, и потемнели, как бывает после захода солнца.
Внезапно вспышка молнии распорола тучу, небо словно раскололось на тысячу огненных кусков, испуганный взгляд проникал в неизмеримую глубь небосвода, пылавшую, словно адская бездна.
В тот же миг удар грома, достигший лесной опушки, вдоль которой проходила дорога, потряс землю и подстегнул огромную грозовую тучу, словно бешеного коня. Карета, однако, продолжала свой путь, пуская сквозь трубу яшл, черный вначале и превратившийся постепенно в прозрачно опаловый.
Небо потемнело, и сейчас же оконце на крыше кареты засветилось ярко красным огнем; было очевидно, что обитатель этой коробки на колесах, не привыкший к дорожным случайностям, принимал возможные меры, чтобы не прерывать дело, которым он был занят.
Карета все еще находилась на плоскогорье. Путешественники не начали еще спускаться, как раздался другой, более мощный, зазвеневший металлом удар грома, а затем пошел дождь, вначале падавший редкими каплями, потом хлынул частый и сильный, — можно было подумать, что небо пускает множество стрел.
Форейторы совещались; карета остановилась.
Тот же голос, только на сей раз на чистейшем французском языке спросил:
— Какого черта мы здесь торчим?
— Мы спрашивали друг друга, стоит ли ехать дальше.
— Сначала у меня надо было спросить. Вперед! Голос был такой властный и мощный, что форейторы повиновались, и карета покатилась вниз по горе.
— В добрый путь! — добавил голос.
На минуту приподнявшись, кожаные занавеси вновь упали, скрыв говорившего от форейторов.
Глинистая дорога, залитая потоками дождя, стала такой скользкой, что лошади не могли идти.
— Сударь! — сказал кучер, придерживая коренную. — Дальше ехать нельзя.
— Это почему же? — переспросил уже знакомый нам голос.
— Лошади скользят.
— Сколько нам осталось до постоялого двора?
— Далеко, сударь, мы от него в четырех милях.
— Вот что, любезный, подкуй своих лошадей серебром и поезжай, — произнес незнакомец, отодвинув занавеску и протянув четыре экю по шесть ливров.
— Вы очень добры, — сказал кучер, зажав монеты в огромном кулаке, потом засунул их в широченный сапог.
— Мне показалось, господин что то тебе сказал? — спросил второй кучер, услыхав, как звякнули упавшие в сапог монеты. Ему тоже хотелось принять участие в интересном разговоре, принимавшем столь любопытный оборот.
— Да он говорит: надо ехать!
— Вы что нибудь имеете против, друг мой? — спросил путешественник ласково, но твердо, давая понять, что не потерпит возражений.
— Да не я, сударь, — лошади не идут! Видите, не слушаются…
— А для чего же существуют шпоры? — спросил путешественник.
— Да хоть проткни я им живот, они ни шага больше не сделают. Пусть меня Бог накажет, если…
Не успел кучер договорить, как вспыхнула молния и раздался оглушительный грохот, в котором потонули последние слова кучера.
— Не вовремя я Бога помянул! — проговорил кучер. — Ох, сударь, глядите: карета сама пошла, ох, сейчас она и понесется! Господи Боже, сами едем!
В самом деле, лошади не могли сдержать тяжелую повозку, давившую им на круп, ноги их оступались, скользили, карета катилась все стремительнее.
Лошади обезумели от боли и понесли, экипаж стрелой полетел вниз по темному склону навстречу неизбежной гибели.
Путешественник высунулся из кареты.
— Бездельник! — закричал он. — Мы все из за тебя погибнем! Держи левее, да левее же!
— Вас бы на мое место, сударь! — прокричал в ответ перепуганный насмерть кучер, безуспешно пытаясь поймать вожжи и обуздать непослушных лошадей.
— Джузеппе! — вскричала женщина, которую до тех пор не было слышно. — Джузеппе, на помощь! На помощь! Царица небесная!
Этот призыв к Божьей матери вполне был уместен, так как катастрофа казалась неизбежной, ужасной, невообразимой. Тяжелая карета, потеряв управление, неслась к пропасти, над которой уже, казалось, занесла копыта передняя лошадь. Еще три оборота колес, и лошади, экипаж, форейторы — все было бы смято, погибло бы в бездне. В тот самый миг путешественник прыгнул из кабриолета прямо на дышло, схватил кучера одной рукой за шиворот, другой — за ремень, приподнял, словно младенца, отшвырнул шагов на десять, вскочил вместо него в седло и схватил вожжи.
— Левее! Левее, дурак! — диким голосом крикнул он другому кучеру. — Не то башку сверну!
Окрик возымел магическое действие: кучер, управлявший двумя передними лошадьми, подхлестнутый криками своего товарища, сделал нечеловеческое усилие и, вывернув карету, вывел ее с помощью незнакомца на мощеную дорогу, по которой карета помчалась со страшной скоростью, подгоняемая громовыми раскатами.
— В галоп! — прокричал путешественник. — В галоп! Если посмеешь ослушаться, я сверну шею тебе и твоим лошадям!
Кучер понимал, что это не пустая угроза; он принялся нахлестывать лошадей с удвоенной энергией, и бешеная скачка продолжалась.
Можно было подумать, глядя со стороны на грохочущий экипаж с дымившей трубой, слыша приглушенные крики, доносившиеся из кареты, что это мчится дьявольская колесница, запряженная сказочными лошадьми, подгоняемыми ураганом.
Не успели путешественники прийти в себя после пережитого волнения, как столкнулись с другой опасностью. Туча летевшая, будто на крыльях, над равниной, неслась столь ее стремительно, что и лошади. Время от времени незнакомец задирал голову, и когда молния вспарывала тучу, на его лице при свете вспышек можно было прочитать беспокойство, которое он не пытался скрыть, так как был уверен, что никто, кроме Всевышнего, его не видит. Едва карета достигла подножия горы, из за внезапного перемещения воздушных масс возникло два электрических разряда, которые разодрали тучу с ужасным треском, сопровождавшимся громом и молнией. Лошадей словно охватил огонь, сначала фиолетовый, затем зеленоватый, перешедший потом в белый. Лошади, мчавшиеся сзади, взметнулись на дыбы, в воздухе запахло серой, впереди лошади рухнули, будто под их копытами разверзлась земля. В тот же миг одна из них, подхлестываемая форейтором, поднялась и, почувствовав, что ее больше не сдерживают постромки, лопнувшие от сильного толчка, умчалась в темноту, унося седока. Карета, проехав еще немного, остановилась, натолкнувшись на труп убитой лошади.
Вся эта сцена сопровождалась душераздирающими воплями женщины, сидевшей в карете.
Наступила минута крайнего замешательства, когда никто не мог бы сказать, жив он еще или уже мертв. Путешественник поспешил ощупать себя.
Он был жив и здоров, дама лежала без сознания.
Путешественник догадывался, что с ней произошло, судя по глубокой тишине, последовавшей за криками, только что доносившимися из кабриолета. Однако он не бросился к ней немедленно на помощь, как того следовало ожидать.
Спрыгнув на землю, он подбежал к арабскому красавцу скакуну, о котором мы уже рассказывали. Конь был сильно напуган, напряжен, грива у него ходила ходуном. Он дергал дверцу кареты, натягивая корду, которой был привязан к ручке. После тщетных усилий освободиться, гордое животное застыло, словно зачарованное бурей. Хозяин коня свистнул и ласково погладил его, конь отпрянул и тревожно заржал, будто не узнавая его.
— А а, опять эта проклятая лошадь, — проворчал надтреснутый голос из глубины фургона, — будь она проклята, опять раскачивает карету!
Затем тот же голос, но значительно громче, закричал нетерпеливо и угрожающе:
— Nhe goullac hogoud shaked, haffrit!
— He сердитесь на Джерида, учитель, — проговорил путешественник, отвязывая коня и собираясь привязать его сзади кареты, — он испугался только, да и было, по правде говоря, чего испугаться.
При этих словах путешественник открыл дверцу, откинул подножку и, шагнув внутрь, захлопнул за собой дверь.
Глава 20. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖИЛЬБЕР УЖЕ НЕ ОЧЕНЬ СОЖАЛЕЕТ О ПОТЕРЯННОЙ МОНЕТЕ
Когда, спустя некоторое время, Жильбер пришел в себя, он был приятно удивлен, увидев, что лежит у ног женщины, которая внимательно его разглядывала.
Это была молодая женщина лет двадцати четырех — двадцати пяти, с большими серыми глазами, вздернутым носиком и лицом, загоревшим под южным солнцем. Маленький тонко очерченный капризный рот придавал ее открытому и веселому лицу выражение осмотрительности. Красоту ее рук выгодно подчеркивали рукава из фиолетового бархата с золотыми пуговицами. Юбка серого шелка в цветочек, с пышными складками, закрывала все сиденье кареты. Еще больше Жильбер был удивлен тем, что ехал в почтовой карете.
Улыбаясь, дама внимательно изучала Жильбера. Он смотрел на нее до тех пор, пока не понял, что это не сон.
— Кажется, вам лучше, дитя мое, — сказала дама.
— Где я? — произнес Жильбер вовремя вспомнившуюся фразу, которую он часто встречал в романах.
— В безопасности, мой юный друг, — ответила дама с ярко выраженным южным акцентом. — Но вас только что едва не раздавила карета. Как могло случиться, что вы упали посреди дороги?
— Я почувствовал слабость, сударыня.
— Сипы оставили вас? А что случилось?
— Я очень долго шел.
— Вы давно в пути?
— С четырех часов дня. Со вчерашнего дня.
— И с четырех часов вы прошли?..
— Я прошел шестнадцать или восемнадцать миль.
— За двенадцать — четырнадцать часов?
— Так я же почти все время бежал!
— Куда вы направляетесь?
— В Версаль, сударыня.
— А откуда вы идете?
— Из Таверне.
— Что это, Таверне?
— Это замок, расположенный между Пьерфитом и Бар ле Дюком.
— Вы, наверное, не успели поесть?
— Не только не успел, сударыня, мне не на что было поесть.
— Что вы говорите?
— Я потерял деньги, когда бежал.
— Значит, вы ничего не ели со вчерашнего дня?..
— Только немного хлеба, который я взял из дома.
— Бедняжка! Почему же вы нигде не попросили дать вам поесть?
Жильбер презрительно усмехнулся.
— Потому что я горд, сударыня.
— Но когда умираешь с голоду…
— Лучше умереть, чем быть униженным.
Ответ рассудительного собеседника привел даму в восторг.
— Но кто вы, друг мой? — спросила она.
— Я сирота.
— Как вас зовут?
— Жильбер.
— Жильбер, а дальше?
— Дальше — никак.
— Ах, вот что! — сказала молодая дама, не переставая удивляться.
Жильбер подумал, что своей замысловатостью его ответы не уступали остроумию Жан Жака Руссо.
— Вы слишком молоды, чтобы бродить по большим дорогам, — продолжала незнакомка.
— Хозяева оставили меня одного в старом замке. Я последовал их примеру и покинул замок.
— Без всякой цели?
— Земля круглая: говорят, что под солнцем всем хватит места.
«Наверно, это какой нибудь незаконнорожденным, который убежал из дворянской усадьбы», — решила незнакомка.
— Вы говорите, что потеряли кошелек? — спросила она.
— Да.
— Там было много денег?
— У меня была только одна монета достоинством в шесть ливров, — ответил Жильбер, стыдясь выдать свое отчаяние и боясь назвать слишком большую сумму, что могло навести на мысль о том, что он приобрел их нечестным путем, — но я бы сумел их приумножить.
— Монета достоинством в шесть ливров для столь долгого путешествия! Этого хватило бы дня на два — и то только на хлеб! А какой долгий путь вас ожидал! Вы сказали, из Бар ле Дюка до Парижа?
— Да.
— Я думаю, что это приблизительно шестьдесят — шестьдесят пять миль.
— Я не считал мили, сударыня. Я сказал себе: я должен проделать этот путь, вот и все.
— Безумец! И вы отправились пешком?
— У меня сильные ноги.
— Какими бы сильными они ни были, в конце концов они устают, в чем вы сами смогли убедиться.
— Меня подвели не ноги, я потерял надежду.
— В самом деле, мне показалось, что вы были в полном отчаянии.
Жильбер горько усмехнулся.
— Какие же мысли вас одолевали? Вы готовы были от отчаяния биться головой и рвать на себе волосы.
— Вы так думаете, сударыня? — в замешательстве спросил Жильбер.
— Да! Я уверена, что в таком состоянии вы не услышали стука колес.
Жильбер подумал, что не мешало бы еще больше возвысить себя в глазах этой дамы, рассказав ей чистую правду. Чутье подсказывало ему, что его история могла заинтересовать незнакомку.
— В самом деле, я был в отчаянии, — сказал он.
— Отчего же? — спросила дама.
— Оттого, что не мог больше следовать за каретой, которую хотел догнать.
— Ах вот как! — с улыбкой продолжала дама. — Но это настоящее приключение. Речь идет о любви?
Жильбер покраснел, он еще не совсем овладел собой.
— Что же это за карета, мой милый Катон?
— Карета из свиты принцессы.
— Как! Что вы говорите? — воскликнула молодая дама. — Значит, принцесса впереди нас?
— Вне всякого сомнения.
— Я думала, что она еще в Нанси. Разве ее не встречают с почестями?
— Нет, нет, встречают, но, видимо, ее высочество очень торопится.
— Принцесса торопится? Кто вам сказал?
— Я так думаю.
— Вы так думаете?
— Да.
— На чем основаны ваши предположения?
— Принцесса собиралась остановиться в Таверне на два три часа.
— И что же потом?
— А пробыла она там едва ли три четверти часа.
— Не знаете ли вы что нибудь о письме, которое она получила из Парижа?
— Я видел господина в расшитом камзоле, который принес письмо.
— Вы знаете, как его зовут?
— Нет, я знаю только, что это губернатор Страсбурга.
— Господин де Стенвиль, зять господина Шуазеля! Ай ай! Быстрее, кучер, быстрее!
Мощный удар кнута последовал за этим приказанием, и Жильбер почувствовал, что лошади, которые и так уже неслись галопом, помчались еще быстрее.
— Итак, — продолжала молодая дама, — принцесса впереди нас.
— Да, сударыня.
— Но она должна остановиться, чтобы позавтракать, — продолжала дама, как бы говоря сама с собой, — вот тогда мы ее и нагоним, если только ночью… Она останавливалась ночью?
— Да, в Сен Дизье.
— В котором часу?
— Около одиннадцати.
— Это был ужин. Значит, теперь она будет завтракать! Кучер! Какой первый город мы будем проезжать?
— Витри, госпожа.
— Сколько осталось до Витри?
— Три мили.
— Где мы будем менять лошадей?
— В Воклере.
— Хорошо. Когда на дороге покажутся кареты, предупредите меня.
Пока дама разговаривала с кучером, Жильбер почувствовал ужасную слабость. Садясь в карету, дама заметила, что он побледнел и закрыл глаза.
— Бедное дитя! — вскрикнула она. — Он опять теряет сознание. Это я во всем виновата, я заставляю его разговаривать, а он умирает от голода и жажды.
Не теряя больше времени, дама вытащила из кармана в дверце хрустальный флакон, к горлышку которого был прикреплен золотой цепочкой стаканчик из позолоченного серебра.
— Выпейте немного этого южного вина, — сказала она, наполняя стакан и предлагая его Жильберу.
На этот раз Жильбер не заставил себя просить то ли потому, что стаканчик протягивала изящная ручка, то ли оттого, что пить он теперь хотел гораздо сильнее, чем в Сен Дизье.
— Теперь съешьте бисквит, а часа через два я прикажу подать вам солидный завтрак.
— Спасибо, сударыня, — поблагодарил Жильбер.
Он проглотил бисквит так же быстро, как выпил вино.
— Прекрасно! Теперь вы немного восстановили силы, — продолжала дама,
— и если вы можете мне довериться, скажите мне, зачем вы преследовали карету из эскорта ее высочества.
— Вот в двух словах вся моя история, сударыня, — сказал Жильбер. — Я жил у барона де Таверне, когда ее высочество прибыла в замок и приказала господину де Таверне следовать за ней в Париж. Он повиновался. Так как я сирота, обо мне никто не подумал, меня бросили без денег и еды. Я поклялся, что пойду в Версаль, так как все отправлялись туда. Только они намеревались доехать туда в прекрасных каретах, запряженных сильными лошадьми, а я в свои восемнадцать лет дойду туда пешком так же быстро, как они доедут в каретах. К несчастью, ноги подвели меня, или скорее судьба обернулась против меня. Если бы я не потерял деньги, я смог бы поесть, а если бы я поел ночью, утром я бы уже догнал кареты.
— Браво, вот это отвага! — вскричала дама. — Поздравляю вас, друг мой. Однако мне кажется, вы не все знаете.
— Чего я не знаю?
— В Версале одной храбростью не проживешь.
— Я дойду до Парижа.
— Париж в этом смысле очень похож на Версаль.
— Если недостаточно храбрости, я буду работать, сударыня.
— Вот достойный ответ, дитя мое! Но что вы будете делать? Ваши руки не привыкли к тяжелой работе.
— Я буду учиться, сударыня.
— Вы мне кажетесь достаточно образованным.
— Да, я знаю, что я ничего не знаю, — глубокомысленно ответил Жильбер, вспомнив слова Сократа.
— Простите мое любопытство: какую науку вы собираетесь изучать, дорогой друг?
— Сударыня! — отвечал Жильбер. — Я считаю лучшей из наук ту, которая позволяет человеку быть полезным обществу. Кроме того, человек так ничтожен, что он должен знать, в чем его слабость, чтобы познать источник своей силы. Я хотел бы понять, почему голод не позволил моим ногам двигаться утром. Я желал бы также узнать, не явился ли тот же голод причиной моей ярости, не из за него ли меня бросало то в жар, то в холод.
— О, да из вас выйдет превосходный врач! Вы и сейчас хорошо разбираетесь в медицине. Обещаю, что через десять лет я буду лечиться только у вас.
— Постараюсь оправдать эту честь, сударыня, — сказал Жильбер.
Кучер остановил лошадей. Они подъехали к постоялому двору, так и не встретив ни одной кареты.
Молодая дама попросила узнать, когда проехал кортеж дофины. Ей ответили, что это произошло около четверти часа тому назад и что кортеж остановится в Витри, чтобы переменить лошадей и позавтракать.
На козлы сел новый кучер.
Из деревни выехали шагом, но когда поравнялись с последним домом, молодая дама обратилась к кучеру:
— Вы можете нагнать кортеж дофины?
— Конечно!
— Раньше, чем он будет в Витри?
— Черт побери, их лошади мчались рысью.
— А если пустить лошадей в галоп? Кучер посмотрел на нее.
— Я плачу в три раза больше.
— С этого надо было начать, — ответил кучер, — мы были бы уже в четверти мили от деревни.
— Вот вам задаток в шесть ливров, постарайтесь наверстать упущенное.
Кучер обернулся, молодая дама наклонилась, и монета перекочевала из рук незнакомки в карман кучера.
На спины лошадей пришелся мощный удар кнута: карета полетела, будто уносимая ветром.
Пока меняли лошадей, Жильбер успел умыться, отчего он только выиграл, и расчесал свои красивые волосы.
Молодая дама заметила: «Он вовсе недурен для будущего врача».
Она улыбнулась Жильберу.
Жильбер покраснел, будто догадываясь, что вызвало улыбку его спутницы.
После разговора с кучером незнакомка опять обратилась к Жильберу: ее очень занимали его оригинальные мысли и необычное поведение.
От души смеясь над ответами доморощенного философа, она время от времени поглядывала на дорогу.
Когда прекрасная незнакомка рукой или ногой случайно касалась Жильбера, она с удовольствием замечала, как будущий доктор краснел и опускал глаза.
Так они проехали еще одну милю. Вдруг молодая дама радостно вскрикнула и без всякого стеснения пересела на переднее сиденье, очутившись в объятиях Жильбера.
Она только что заметила кареты, сопровождавшие принцессу, — они тяжело въезжали на высокую гору. На горе стояло около двадцати карет, из которых вышли путешественники, чтобы размяться.
Сначала Жильбер отпрянул, затем прильнул к плечу незнакомки, встав на колени на переднем сиденье. Пылкий взгляд его искал мадмуазель де Таверне в толпе пигмеев, поднимавшихся на гору.
Ему показалось, что он узнал Николь по чепцу.
— Мы догнали их, сударыня, — сказал кучер, — что дальше?
— Обогнать.
— Это невозможно, сударыня. Обгонять принцессу нельзя.
— Почему?
— Это запрещено. Черт побери! Обогнать королевский кортеж! Да я угожу на каторгу.
— Послушай, друг мой, делай, что хочешь, но я должна их обогнать.
— Ваша карета не из кортежа? — спросил Жильбер; он думал, что незнакомка опаздывает и поэтому хочет как можно скорее догнать эскорт.
— Стремление к знаниям прекрасно, — ответила молодая дама, — нескромность же ничего не стоит.
— Прошу меня извинить, сударыня, — покраснев, произнес Жильбер.
— Что же нам делать? — спросила кучера незнакомка.
— Поедем за ними до Витри. Если ее высочество там остановится, мы попросим разрешения обогнать кортеж.
— Да, но тогда спросят мое имя, и станет известно… Нет, это не годится, надо придумать что нибудь другое.
— Сударыня! — начал Жильбер. — Осмелюсь высказать свое мнение…
— Говорите, друг мой, говорите, и если ваш совет хорош, мы ему последуем.
— Нужно поехать по какой нибудь проселочной дороге, чтобы обогнуть Витри, и тогда мы окажемся впереди ее высочества, не выказав ей неуважения.
— Устами ребенка глаголет истина, — вскричала молодая дама. — Кучер! Нет ли здесь проселочной дороги?
— Какой?
— Какой угодно, лишь бы мы обогнали ее высочество.
— Да, правда, — отвечал кучер, — справа есть дорога на Мароль; она огибает Витри и выходит на Ла Шоссе.
— Браво! — воскликнула молодая женщина. — Вот прекрасный выход из положения.
— Сударыня, — добавил кучер, — вы понимаете, что таким образом я проделаю двойной путь.
— Предлагаю два луидора, если вы будете на Ла Шоссе раньше принцессы.
— Сударыня не боится, что карета не выдержит?
— Я ничего не боюсь. Если карета сломается, я поеду верхом.
Повернув направо, карета съехала с большой дороги и попала в глубокую колею проселочной дороги, которая шла вдоль маленькой речушки. Речка эта впадала в Марну между Ла Шоссе и Мютиньи.
Кучер сдержал слово. Он сделал почти все возможное, чтобы разбить карету, но добраться вовремя, Много раз Жильбера бросало на его спутницу, а та столько же раз попадала в его объятия.
Его галантность была так ненавязчива, что незнакомка ни разу не смутилась. Он сумел удержаться от улыбки, хотя взгляд его говорил спутнице, что он восхищен ее красотой.
Ухабы скверной дороги и путешествие вдвоем очень быстро сближают в пути. Жильберу казалось, что он знает свою спутницу по меньшей мере лет десять, а молодая дама была уверена, что знает Жильбера с рождения.
К одиннадцати часам они выехали на большую дорогу между Витри и Шалоном. От гонца узнали, что принцесса остановилась в Витри не только позавтракать, но и отдохнуть часа на два, так как почувствовала себя усталой.
Гонец добавил, что его отправили на ближайшую почтовую станцию, чтобы передать приказание свитским офицерам быть готовым к трем четырем часам пополудни.
Незнакомка была вне себя от радости, узнав эту новость.
Она заплатила кучеру, как обещала, и повернулась к Жильберу:
— Клянусь, мы тоже пообедаем на ближайшей станции.
Однако и на этот раз Жильберу было не суждено пообедать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 8. ЛЕКАРЬ ПОНЕВОЛЕ
Жильбера неприятно задело то, что он вынужден подчиняться лакею, однако речь шла, очевидно, о переменах в его положении, и ему показалось, что любое изменение будет для него к лучшему. Вот почему он поспешил за лакеем.
Освободившись наконец от переговоров и сообщив невестке о поручении, выполненном ею у графини де Беарк, Шон со всеми удобствами расположилась позавтракать в изящном утреннем домашнем платье у окна, в которое были видны верхушки акации и каштанов ближнего парка.
Она ела с аппетитом, Жильбер отметил, что в этом не было ничего удивительного, так как ей подали рагу из фазана и галантин с трюфелями.
Философ Жильбер! Когда его ввели в комнату, где находилась Шон, он поискал глазами на столике предназначенный для него прибор: он ожидал, что его пригласят позавтракать.
Однако Шон даже не предложила ему сесть.
Она только взглянула на него, а затем, выпив рюмку вина цвета топаза, спросила:
— Ну так что же, дорогой доктор, как ваши дела с Замором?
— Как мои дела? — переспросил Жильбер.
— Ну да! Я надеюсь, вы подружились?
— Как можно познакомиться или подружиться с какой то зверушкой, которая и разговаривать то не умеет, а когда к ней обращаются, только и делает, что вращает глазами и показывает зубы.
— Вы меня пугаете, — ответила Шон, продолжая есть; ничто в выражении ее лица не подтверждало этих слов. — Вы, значит, неспособны к дружбе?
— Дружба предполагает равенство, сударыня.
— Какие красивые слова! — отозвалась Шон. — Так вы не считаете себя равным Замору?
— Точнее будет сказать, — ответил Жильбер, — что я не считаю его равным себе.
— Да он и впрямь очарователен! — ни к кому не обращаясь, сказала Шон.
Затем, обернувшись к Жильберу и заметив его надутый вид, добавила:
— Значит, милый доктор, вы говорите, что не так легко отдаете свое сердце?
— Совершенно верно, сударыня.
— А я ошибалась, полагая, что принадлежу к числу ваших добрых друзей.
— Я к вам очень расположен, — чопорно ответил Жильбер.
— Благодарю вас. Вы меня просто осчастливили. И как же долго, мой прекрасный гордец, нужно добиваться вашего расположения?
— Достаточно долго, сударыня. Есть люди, которые — что бы они ни делали — не добьются его никогда.
— Ага! Теперь я понимаю, почему, прожив восемнадцать лет в доме барона де Таверне, вы неожиданно покинули его: семейство Таверне не сумело завоевать вашего расположения. Разве не так?
Жильбер покраснел.
— Что же вы не отвечаете? — настаивала Шон.
— Я могу ответить вам только одно: дружбу и доверие нужно заслужить.
— Черт побери! В таком случае мне кажется, что владельцы Таверне не удостоились ни вашей дружбы, ни вашего доверия.
— Отнюдь не все.
— А что же сделали те, кто имел несчастье не понравиться вам?
— Я не собираюсь жаловаться, — гордо ответил Жильбер.
— Ну же, ну! — промолвила Шон. — Я вижу, что я тоже не достойна доверия господина Жильбера. И, однако же, я полна желания заслужить его, но не знаю, как этого добиться.
Жильбер обиженно поджал губы.
— Итак, семейство Таверне не смогло вам угодить, — добавила Шон с любопытством, не ускользнувшим от Жильбера. — Расскажите мне все таки, чем вы занимались у них в доме?
Жильбер оказался в некотором затруднении, так как и сам не знал, что, собственно, он делал в Таверне.
— Я был, сударыня… — пробормотал он. — Я был.., доверенным лицом.
Услышав эти слова, произнесенные с характерной для Жильбера философической меланхоличностью, Шон расхохоталась так, что даже откинулась на стуле.
— Вы мне не верите? — нахмурившись, спросил Жильбер.
— Боже упаси! Знаете ли вы, друг мой, что вы совершенно невыносимы: вам ничего нельзя сказать. Я спросила, что за люди эти Таверне. И совсем не для того, чтобы досадить вам, а, наоборот, чтобы быть вам полезной и отомстить за вас.
— Я вовсе не думаю о мщении. А если понадобится — отомщу за себя сам.
— Вот и хорошо. Так как у нас есть, в чем упрекнуть членов семьи Таверне, вы тоже на них сердиты, — возможно, даже за многое, — мы, таким образом, становимся союзниками.
— Ошибаетесь, сударыня. Моя месть не имеет с вашей ничего общего, потому что вы говорите о всех Таверне, я же допускаю различные оттенки чувств, которые испытываю по отношению к ним.
— А господина Филиппа де Таверне, например, вы относите к темной или к светлой гамме оттенков?
— Я ничего не имею против господина Филиппа. Он никогда не делал мне ничего хорошего, но и ничего плохого. Не могу сказать, чтобы я его любил или ненавидел: он мне совершенно безразличен.
— Значит, вы не станете выступать свидетелем против Филиппа де Таверне перед королем или господином де Шуазелем?
— Свидетелем по какому поводу?
— По поводу его дуэли с моим братом.
— Если меня вызовут свидетелем, я скажу все, что знаю.
— А что вы знаете?
— Правду.
— Что вы называете правдой? Это ведь очень гибкое слово.
— Только не для того, кто умеет отличать добро от зла, справедливость от несправедливости.
— Понимаю: добро — это господин Филипп де Таверне, а зло — это виконт Дю Барри.
— Да, во всяком случае для меня, для моей совести.
— Вот кого я подобрала на дороге! — сказала Шон с раздражением. — Вот кто обязан мне жизнью! Вот какова его благодарность!
— Вернее будет сказать, что я не обязан вам смертью.
— Это одно и то же.
— Напротив, это совершенно разные вещи.
— Неужели?
— Я не обязан вам жизнью. Вы помешали своим лошадям отнять ее у меня, вот и все. И к тому же не вы, а кучер.
Шон пристально посмотрела на юного логика, который говорил, не выбирая выражений.
— Я могла бы ожидать, — отозвалась она с мягкой улыбкой и нежным голосом, — большей галантности от спутника, который во время путешествия столь ловко отыскивал мою руку среди подушек и мою щиколотку на своем колене.
Неожиданная нежность Шон и простота ее обращения произвели на Жильбера такое сильное впечатление, что он тут же забыл и про Замора, и про портного, и про завтрак, на который его забыли пригласить.
— Ну вот, вы снова милый, — сказала Шон, беря Жильбера да подбородок,
— вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?
— Ну уж нет, — ответил Жильбер, — никогда!
— Отчего же, упрямец вы эдакий?
— Оттого, что виконт Жан был неправ.
— В чем же он был неправ, скажите на милость?
— Он оскорбил ее высочество, а господин Филипп де Таверне — напротив…
— Ну?
— ..Был прав, защищая ее честь.
— Как видно, мы держим сторону принцессы?
— Нет, я на стороне справедливости.
— Вы сумасшедший, Жильбер, замолчите! Пусть никто в этом замке не услышит, что вы говорите.
— Тогда избавьте меня от необходимости отвечать, когда задаете вопрос.
— Давайте поговорим о чем нибудь другом. Жильбер поклонился в знак согласия.
— Итак, малыш, что вы предполагаете делать здесь, если не желаете стать нам приятным? — спросила молодая женщина, тон которой стал довольно жестким.
— Разве можно становиться приятным, нарушая клятву?
— Господи, да где вы берете все эти красивые слова?
— Каждый человек вправе оставаться верным своей совести.
— Когда вы служите хозяину, он берет всю ответственность на себя.
— У меня нет хозяина, — простонал Жильбер.
— Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, дурачок, — сказала Шон, поднимаясь с ленивой грацией, — у вас никогда не будет и хозяйки. А теперь я повторяю свой вопрос: что вы собираетесь у нас делать?
— Мне казалось, что можно не быть приятным, когда можешь быть полезным.
— Вы ошибались: нам и так попадаются только полезные люди, мы от них устали.
— В таком случае я уйду.
— Уйдете?
— Конечно! Я ведь не просил, чтобы меня привозили сюда, ведь так? Значит, я свободен.
— Свободен! — вскричала Шон: непривычное для нее сопротивление начинало раздражать. — Ну уж нет! Лицо Жильбера приняло выражение твердости.
— Спокойно, спокойно! — сказала молодая женщина, увидев по нахмуренным бровям собеседника, что он не так легко откажется от своей свободы. — Предлагаю мир! Вы хороши собой, полны добродетели и тем самым будете очень забавны — хотя бы в силу противоположности со всем тем, что нас окружает. Но умоляю: оставьте при себе свою любовь к истине.
— Разумеется, ее я сохраню.
— Да, но мы по разному это понимаем. Я прошу оставьте ее при себе, не провозглашайте культа истины в коридорах Трианона или в передних Версаля.
— Гм, — откликнулся Жильбер.
— Никаких «гм». Вы еще недостаточно образованны, мой юный философ, женщина еще может вас чему нибудь научить. Первая аксиома: молчание — это еще не ложь. Запомните хорошенько!
— А если мне зададут вопрос?
— Кто же? Вы с ума сошли, Друг мой. Боже! Да кто, кроме меня, думает о вас на этом свете? Вы еще не прошли никакой школы, как мне кажется, господин философ. Порода, которую вы представляете, пока еще редкость. Нужно проехать немало дорог и исходить немало лесов, чтобы найти подобного вам. Вы останетесь со мной, и не пройдет и нескольких дней, как вы станете безупречным придворным.
— Сомневаюсь, — уверенно ответил Жильбер. Шон пожала плечами. Жильбер улыбнулся.
— Давайте на этом остановимся, — снова заговорила Шон, — К тому же вам надо понравиться только троим.
— И кто же эти трое?
— Король, моя сестра и я.
— Что для этого нужно сделать?
— Вы видели Замора? — спросила молодая женщина, уклоняясь от прямого ответа.
— Этого негра?
— Да, негра.
— Что может у меня быть с ним общего?
— Постарайтесь, чтобы вам так же повезло, мой дружочек. У этого негра уже две тысячи ливров ренты на королевском счету. Он скоро будет назначен дворецким замка Люсьенн, и тот, кто смеялся над его толстыми губами и цветом его кожи, станет перед ним лебезить, называть его «сударь» и даже «монсеньер».
— Только не я, сударыня.
— Неужели? — отозвалась Шон. — А мне казалось, что один из первых заветов философии гласит, что все люди равны?
— Именно поэтому я и не назову Замора монсеньером. Шон была побеждена своим собственным оружием. Теперь была ее очередь прикусить язычок.
— Значит, вы не честолюбивы, — заметила она.
— Почему? — с загоревшимися глазами спросил Жильбер. — Напротив.
— Вашей мечтой было, если не ошибаюсь, стать врачом?
— Я полагаю, что оказывать помощь себе подобным — прекраснейшее в мире занятие.
— Ну так ваша мечта осуществится.
— Каким образом?
— Вы будете врачом, и к тому же королевским врачом.
— Я? — вскричал Жильбер. — У меня нет понятия об элементарных вещах в области медицинского искусства… Вы смеетесь, сударыня.
— А вы думаете. Замор знает, что такое опускная решетка, машикули, контрэскарп? Нет, не знает, и это его не заботит. Это не мешает ему стать дворецким замка Люсьенн, со всеми привилегиями, связанными с этим титулом.
— Ах, да, да, я понимаю, — сказал Жильбер с горечью. — У вас только один шут, вам этого недостаточно. Королю скучно. Ему нужны два шута.
— Ну вот, — воскликнула Шон, — опять у него кислая мина! Вы так станете уродливым, мой друг. Приберегите все эти гримасы до того времени, когда у вас на голове будет парик, а на парике — остроконечный колпак — тогда это будет уже не уродливо, а смешно.
Жильбер нахмурил брови.
— Вы вполне можете согласиться на роль королевского врача, когда господин герцог де Трем умоляет о титуле обезьянки мою сестру.
Жильбер ничего не ответил. Шон применила к нему пословицу: молчание — знак согласия.
— Чтобы доказать вам, что вы уже в фаворе, — сказала Шон, — вы не будете есть со слугами.
— Благодарю вас, сударыня, — ответил Жильбер.
— Я уже распорядилась.
— А где же я буду есть?
— Вы разделите трапезу Замора.
— Я?
— Вы. Если хотите есть, идите ужинать вместе с ним.
— Я не голоден, — грубо ответил Жильбер.
— Очень хорошо, — спокойно отозвалась Шон, — сейчас вы не голодны, но к вечеру проголодаетесь. Жильбер отрицательно покачал головой.
— А если не вечером, так завтра или послезавтра. Вы покоритесь, господин бунтарь, а если будете причинять нам слишком много хлопот, так у нас есть человек, который сечет непослушных пажей.
Жильбер вздрогнул и побледнел.
— Итак, отправляйтесь к Замору, — строго сказала Шон, — хуже вам от этого не будет. Кухня хорошая, но остерегайтесь быть неблагодарным, потому что иначе вас научат благодарности.
Жильбер опустил голову.
Так он делал всякий раз, когда вместо того чтобы говорить, принимал решение действовать.
Лакей, который привел Жильбера, дожидался, пока молодой человек выйдет. Он проводил Жильбера в небольшую столовую, рядом с уже знакомой приемной.
Замор сидел за столом.
Жильбер сел рядом с ним, но есть заставить его не смогли.
Пробило три часа. Графиня Дю Барри отправилась в Париж. Шон, которая должна была присоединиться к ней позже, дала указание проучить своего медвежонка: принести ему сладостей, если он будет вести себя хорошо, и запугать, посадить на час в карцер, если он будет продолжать бунтовать.
В четыре часа в комнату Жильбера принесли полный костюм лекаря поневоле: остроконечную шляпу колпак, парик, черный сюртук, плащ того же цвета. К сему добавили воротничок, указку и толстую книгу.
Лакей, который принес вещи, одну за другой показал их Жильберу. Жильбер не проявил никакого желания сопротивляться.
Гранж вошел вслед за лакеем и показал Жильберу, как надевать некоторые части костюма. Жильбер внимательно выслушал все объяснения Гранжа.
— Мне кажется, — заметил он, — что раньше доктора носили письменный прибор и свиток бумаги.
— А ведь он прав, — сказал Гранж, — найдите ему длинное перо, которое он прикрепит к поясу.
— С чернильницей и бумагой! — закричал Жильбер. — Я непременно хочу, чтобы костюм был полным.
Лакей кинулся выполнять полученные приказания. Кроме того, ему было поручено сообщить Шон об удивительной покорности Жильбера.
Шон была так довольна, что дала посланцу кошелек с восемью экю, чтобы повесить на пояс этому примерному лекарю.
— Благодарю, — сказал Жильбер, когда все это ему принесли. — Теперь оставьте меня одного, чтобы я мог одеться.
— Поторопитесь, чтобы мадмуазель могла увидеть вас до отъезда в Париж, — сказал ему Гранж.
— Полчаса, — сказал Жильбер, — мне нужно всего полчаса.
— Хоть три четверти, если нужно, сударь, — ответил эконом, закрывая дверь комнаты Жильбера так тщательно, будто это была сокровищница.
Жильбер на цыпочках подошел к двери и прислушался. Убедившись, что шум шагов стих, он проскользнул к окну, выходившему на террасу. Терраса была расположена восемнадцатью локтями ниже. Эти террасы, посыпанные мелким песком, были обсажены большими деревьями, листва которых затеняла балконы.
Жильбер разодрал свой длинный плащ на три части, связал их, положил на стол шляпу, рядом со шляпой кошелек и написал:
«Сударыня!
Первое из достояний человека есть свобода. Самая святая обязанность человека — сохранить ее. Вы принуждаете меня, я же себя освобождаю.
Жильбер».
Он сложил письмо и адресовал его Шон. Затем привязал двенадцать локтей саржи к решетке окна, между ее прутьями проскользнул, как ящерица, спрыгнул на террасу с риском для жизни, потому что веревки не хватило и, еще оглушенный прыжком, добежал до деревьев, скользнул в крону, как белка, ухватился за ветки, спрыгнул на землю и со всех ног кинулся к лесу Виль д'Авре. Когда через полчаса за ним пришли, он уже был недосягаем для погони.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 30. ПЛАН КАМПАНИИ
Де Сартин возвратился домой в три часа ночи. Он очень устал и в то же время был вполне удовлетворен вечером, который он сумел устроить для короля и графини Дю Барри.
Воодушевление народа было в немалой степени подогрето прибытием ее высочества Марии Антуанетты, вот почему в честь его величества тоже раздавались приветственные крики «Да здравствует король!». Однако справедливости ради следует отметить, что восторженности народа поубавилось со времен знаменитой болезни короля в Меце, когда вся Франция была в церкви или в местах паломничества, молясь за здравие юного Людовика XV, которого называли в то время Людовиком XV Возлюбленным.
А графиня Дю Барри, которую оскорбляли на улице, выкрикивая словечки особого сорта, была вопреки своим ожиданиям радостно встречена самыми разными слоями зрителей, ловко расставленных в первых рядах. Король был очень доволен и чуть заметно улыбнулся де Сартину; начальник полиции был уверен, что его ожидает щедрое вознаграждение.
Он подумал, что заслужил право не вставать с постели до обеда, чего с ним давно уже не случалось. Поднявшись, он решил воспользоваться нежданным свободным днем, который он сам себе позволил, для того чтобы примерить две дюжины новых париков, принимая доклады о ночных происшествиях. Когда он мерил шестой парик и выслушал треть доклада, ему доложили о виконте Жане Дю Барри.
«Отлично! — подумал де Сартин, — вот и вознаграждение! Впрочем, кто знает? Женщины такие капризные!»
— Просите господина виконта в гостиную!
Уставший за утро Жан сел в кресло. Начальник полиции не замедлил явиться вслед за ним. Он убедился, что встреча не обещает ничего неприятного.
Жан и в самом деле казался приветливым.
Мужчины пожали друг другу руки.
— Дорогой виконт! Что привело вас в столь ранний час? — спросил де Сартин.
— Прежде всего мне бы хотелось выразить вам свое восхищение тем, как вы устроили вчерашний праздник, — отвечал Жан, привыкший начинать с лести, когда он разговаривал с нужными ему людьми.
— Благодарю вас. Это официальное мнение?
— Что касается замка Люсьенн — да!
— Мне большего не нужно. Разве не там встает солнце?
— А иногда там же и садится.
И Дю Барри грубо расхохотался, что, однако, придало его лицу выражение добродушия, в чем он особенно нуждался.
— Помимо высказанного вам одобрения, я хотел бы попросить вас оказать мне услугу.
— Хоть две, если это выполнимо.
— Да, вы сами мне теперь же это и скажете. Если в Париже что нибудь потерять, есть ли надежда отыскать эту вещь?
— Да, если она ничего не стоит или, наоборот, стоит очень дорого.
— То, что ищу я, стоит недорого, — отрицательно покачав головой, отвечал Жан.
— Что же вы ищете?
— Я пытаюсь отыскать восемнадцатилетнего юношу. Де Сартин потянулся за бумагой, взял карандаш и записал.
— Восемнадцать лет… Как его зовут?
— Жильбер.
— Чем он занимается?
— По возможности ничем.
— Откуда прибыл?
— Из Лотарингии.
— Где проживал?
— Он был на службе у Таверне.
— Они привезли его с собой?
— Нет, моя сестра Шон подобрала его на дороге, когда он умирал с голоду. Она посадила его к себе в карету и привезла в Люсьенн, а там…
— Что же произошло?
— Боюсь, что этот дурак злоупотребил гостеприимством.
— Что нибудь украл?
— Я этого не утверждаю.
— Ну так…
— Я хочу сказать, что он сбежал при странных обстоятельствах.
— И теперь вы хотите его изловить?
— Да.
— Имеете ли вы хоть какое то представление, где он может находиться?
— Я встретил его сегодня у фонтана на углу улицы Платриер и подумал, что он проживает где нибудь неподалеку. Я даже мог бы показать дом.
— Ну что же! Если вы знаете дом, нет ничего проще, чем арестовать его в этом доме. Что вы собираетесь с ним сделать после ареста? Посадить его в Шарентон, в Бисетр?
— Нет, не совсем то.
— Господи! Да делайте с ним, что пожелаете! Не стесняйтесь.
— Мальчишка нравился моей сестре, она хотела бы оставить его при себе, он забавен. Вот если бы можно было доставить его к ней, это было бы прелестно!
— Мы попытаемся это сделать. Вы не узнавали на улице Платриер, у кого он живет?
— Нет! Понимаете, я боялся, что он меня заметит и смутится. Когда он меня увидел возле фонтана, он задал такого стрекача, словно, сам сатана его подгонял! Если бы он узнал, что я догадываюсь о его убежище, он, возможно, съехал бы.
— Справедливо! Улица Платриер, говорите? В конце, в середине, в начале улицы?
— Ближе к середине.
— Будьте покойны, я пошлю туда ловкого человека.
— Дорогой Сартин! Каким бы ловким ни был ваш человек, он ведь рассказывает хоть немножко о своих делах, не правда ли?
— Нет, у нас никто ничего не рассказывает.
— Мальчишка — большой хитрец.
— А а, понимаю… Простите, что сразу об этом не подумал. Вы хотите, чтобы я сам?.. Вы правы.., это лучше… Там возможны трудности, о которых вы даже не догадываетесь!
Жан был убежден, что начальник полиции набивает себе цену, но не стал его разубеждать:
— Вот именно из за этих трудностей я и прошу вас лично этим заняться.
Де Сартин позвонил в колокольчик. Явился лакей.
— Прикажите запрягать лошадей, — сказал он.
— У меня карета, — заметил Жан.
— Благодарю вас, я предпочитаю свою: она без гербов, это нечто среднее между фиакром и экипажем. Ее каждый месяц перекрашивают, поэтому ее очень трудно узнать. Пока запрягают лошадей, позвольте мне примерить новые парики.
— Пожалуйста, — сказал Жан.
Де Сартин позвал своего мастера по изготовлению париков. Это был настоящий артист. Он принес хозяину большую коллекцию париков. Среди них были парики самых различных цветов, размеров и формы: парики «судейского крючка», адвоката, откупщика, кавалера. Де Сартину случалось иногда менять костюм три четыре раза на день, и он в особенности дорожил тем, чтобы все этому костюму соответствовало.
Когда начальник полиции перемерил две дюжины париков, лакей доложил, что карета подана.
— Вы узнаете дом? — спросил Жана де Сартин.
— Еще бы, черт возьми! Я его отсюда вижу.
— Вы успели разглядеть дверь?
— Это — первое, о чем я подумал.
— Ну и что же это за дверь?
— К ней ведет аллея.
— Ага! Аллея, выходящая ближе к середине улицы, так?
— Да, а дверь — с секретом.
— Ах, черт возьми, с секретом? Вы знаете, на каком этаже живет ваш беглец?
— В мансарде. Да вы скоро увидите, вон уже и фонтан.
— Кучер! Пошел шагом! — приказал де Сартин.
Кучер придержал лошадей, де Сартин поднял стекла.
— Вот этот грязный дом! — указал Жан.
— А а, это как раз то, чего я боялся! — всплеснув руками, вскричал де Сартин.
— То есть как? Разве вы чего нибудь боитесь?
— Увы, да!
— Чего именно?
— Вам не повезло.
— Почему, скажите пожалуйста?
— Дело в том, что грязный дом, где живет ваш беглец, принадлежит господину Руссо из Женевы.
— Писателю Руссо?
— Да.
— Что это меняет?
— То есть как что меняет? Сразу видно, что вы не начальник полиции и не привыкли иметь дело с философами.
— Жильбер — у Руссо? Маловероятно…
— Вы же сами сказали, что ваш молодой человек — философ!
— Да.
— Ну вот: рыбак рыбака видит издалека.
— Хорошо, предположим, что он у Руссо.
— Предположим.
— Что из этого следует?
— Что вам его ни за что не взять, черт побери!
— Почему?
— Потому что Руссо — страшный человек.
— Отчего же он не в Бастилии?
— Я предложил это сделать третьего дня королю, но он не осмелился.
— Как не осмелился?
— Он хотел возложить ответственность за его арест на меня, а я, клянусь, ничуть не храбрее короля!
— Неужели?
— Можете мне поверить. Приходится все хорошенько взвешивать, прежде чем подставить свой зад этим собакам философам. А вы говорите — похищение из дома Руссо! Нет, дорогой мой, это невозможно!
— Признаюсь откровенно, дорогой Сартин, я не совсем понимаю причину вашей робости. Разве король — уже не король, а вы не начальник его полиции?
— Нет, вы все просто очаровательны! Когда вы говорите: «Разве король
— уже не король?», вы полагаете, что этим все сказано. Так вот послушайте, дорогой виконт. Я бы скорее похитил вас у графини Дю Барри, чем вытаскивать Жильбера из логова Руссо.
— Что вы говорите! Благодарю за откровенность!
— Клянусь, шуму было бы гораздо меньше! Вы даже не представляете себе, до чего чувствительная кожа у всех этих писак. Они вопят по поводу малейшей царапины, словно их колесуют.
— Не так страшен черт, как его малюют. И потом, уверены ли вы в том, что подобрал нашего беглеца Руссо? Неужели ему принадлежат все пять этажей и он один живет в этом доме?
— Руссо гол, как сокол, у него не может быть дома в Париже; кроме него в этой лачуге, возможно, проживает десятка два жильцов. Однако вам стоит взять за правило следующее: всякий раз, как вы ожидаете несчастья, приготовьтесь к тому, что оно случится. Если же ждете удачи, то не настраивайтесь на веселый лад. В девяноста девяти случаях вас подстерегает неудача, и только в одном это будет счастье. Признаться, я подозревал, что с нами может случится: я прихватил записи.
— Какие записи?
— Они касаются Руссо. Можете мне поверить, что любой его шаг известен.
— Неужели? Он в самом деле опасен?
— Нет, из за него могут быть неприятности: этот сумасшедший способен в любую минуту сломать себе руку или ногу, а обвинят в этом нас.
— Да пусть хоть шею себе свернет!
— Боже сохрани!
— Позвольте вам заметить, что я не понимаю, о чем вы говорите.
— Народ время от времени бросает в женевского философа камни, но оставляет это право за собой. Если же мы позволим себе бросить в него хотя бы маленький камешек, народ обратит свои удары на нас.
— Прошу прощения, я не могу уловить все эти тонкости.
— Мы должны принять все меры предосторожности. Мы можем рассчитывать только на то, что у Руссо мальчишки нет. Сейчас мы это выясним. Спрячьтесь поглубже в карете.
Жан повиновался, Де Сартин приказал кучеру прогуляться по улице.
Он раскрыл портфель и достал оттуда бумаги.
— Посмотрим, находится ли ваш юнец у Руссо. Когда он должен был сюда прибыть?
— Шестнадцатого.
— «Семнадцатого: видели, как г н Руссо в шесть часов утра собирает травы в Медонском лесу. Он был один».
— Один?
— Далее. «В два часа пополудни он продолжал собирать травы, но уже вместе с молодым человеком».
— Ага! — воскликнул Жан.
— Да, с молодым человеком, — повторил де Сартин, — слышите?
— Это он, тысяча чертей! Это он.
— Ну? Что вы на это скажете? «Молодой человек застенчив».
— Верно!
— «Он с жадностью ест».
— Все так.
— «Оба чудака срывают растения и укладывают их в цинковую коробку».
— Дьявольщина! — вскричал Дю Барри.
— Это еще не все. Слушайте дальше: «Вечером он привел молодого человека к себе, в полночь молодой человек еще не выходил от него».
— Прекрасно!
— «Восемнадцатого: молодой человек не выходил из дому и по всей видимости поселился у господина Руссо».
— Я не теряю надежды…
— Ну, в таком случае, вы — оптимист! Впрочем, поделитесь со мной вашими соображениями.
— Вполне вероятно, что в этом доме у него есть какие нибудь родственники — Сейчас вы будете удовлетворены, вернее — разочарованы. Тише, кучер возвращается!
Де Сартин вышел из кареты. Не пройдя и десяти шагов, он встретился с одетым в серое, подозрительного вида, господином.
Увидав прославленного начальника полиции, он снял шляпу и опять надел ее с таким видом, будто не придавал своему приветствию особого значения, хотя глаза его засветились уважением и преданностью.
Де Сартин подал знак, человек приблизился. Начальник полиции шепнул ему на ухо приказание, и тот исчез за дверью Руссо.
Начальник полиции опять сел в карету.
Несколько минут спустя человек в сером подошел к карете.
— Я отвернусь, чтобы меня не было видно, — предупредил Дю Барри.
Де Сартин улыбнулся, выслушал доклад агента и отпустил его.
— Ну что? — спросил Дю Барри.
— Как я и подозревал, нам не повезло. Ваш Жильбер живет у Руссо. Уверяю вас, что лучше было бы оставить ваши намерения.
— Чтобы я от этого отказался!..
— Да. Неужели вам хочется, чтобы ради пустой фантазии против нас восстали все парижские философы?
— Боже мой, что скажет Жанна?
— Так она очень дорожит этим Жильбером? — спросил де Сартин.
— Да!
— В таком случае вам остается действовать лаской, умаслите Руссо, и вам не придется красть молодого человека, он отдаст вам Жильбера по доброй воле.
— Могу поклясться, что легче было бы приручить медведя.
— Это, может быть, легче, чем вам представляется. Не будем терять надежды. Он любит привлекательные лица, графиня — первая красавица, да и мадмуазель Шон недурна собой. Как вы думаете, графиня готова была бы ради своей фантазии пойти на небольшую жертву?
— И не на одну!
— Согласится ли она влюбиться в Руссо?
— Если это необходимо…
— Это будет полезно. Однако, чтобы их познакомить, понадобится посредник. Не знаете ли вы кого нибудь из поклонников Руссо?
— Принц де Конти.
— Плохо! Он не доверяет принцам. Надо бы какого нибудь обыкновенного человека: ученого, поэта .
— Мы не поддерживаем отношений с этими людьми — Мне кажется, я встречал у графини господина де Жюсье.
— Ботаника?
— Да.
— Вы правы. Он действительно приезжает в Трианон, и графиня позволяет ему опустошать клумбы. — Вот и прекрасно! Жюсье — один из моих друзей.
— Можно считать, что все улажено?
— Почти так.
— Жильбер, стало быть, попадет ко мне? Де Сартин на мгновение задумался.
— Думаю, что да, — сказал он, — и это произойдет без всякого насилия, без единого крика. Руссо отдаст вам его со связанными руками и ногами.
— Вы так полагаете?
— Я в этом уверен.
— Что для этого нужно?
— Самую малость. У вас есть свободное местечко недалеко от Медона или Марли?
— Да, места там сколько угодно. Я знаю с десяток тихих уголков между замком Люсьенн и Буживалем.
— Прикажите там устроить.., как бы это назвать?.. Мышеловку для философов.
— Господи Боже мой! Как же это устроить?
— Я пришлю вам проект, не беспокойтесь. А теперь уедем, на нас смотрят… Кучер, поезжай домой!
|
