Сьюзен Сонтаг «Против интерпретации и другие эссе»
Cовместная издательская программа Музея современного искусства «Гараж» и издательства Ad Marginem
В книге собраны эссе, посвященные различным вопросам литературы, театра, изобразительного искусства и кино. Сонтаг, в частности, пишет о том, как зрителю взаимодействовать с произведением искусства в эпоху переизбытка современной культуры.
Сьюзен Сонтаг «Против интерпретации и другие эссе»
Дебютный сборник эссе Сьюзен Сонтаг «Против интерпретации и другие эссе», впервые увидевший свет в 1966 году, к настоящему времени переведен на семь языков (включая настоящее издание на русском). В него вошли статьи, печатавшиеся с 1962 по 1965 годы в журналах Partisan Review, New York Review of Books, Commentary, The Nation и других, посвященные, среди прочего, литературе, театру, изобразительному искусству и кино. Часть из них — «Против интерпретации», «О стиле, «Заметки о кэмпе» — за пятьдесят лет, прошедших с момента написания, стали фундаментальными текстами современной культуры и академического дискурса и до сих пор вызывают оживленную интеллектуальную полемику.
В главном эссе сборника — «Против интерпретации» — Сонтаг призывает зрителя вернуться к непосредственному переживанию искусства, которое в современном обществе зачастую начинает подменяться его интерпретацией. Она предлагает несколько способов преодоления этого кризиса, вызванного переизбытком, перепроизводством современной культуры, утверждая, что «главное для нас — прийти в чувство. Нам надо научиться видеть больше, слышать больше, больше чувствовать».
В послесловии, написанном к испанскому изданию сборника в 1996 году, Сонтаг замечает: «Я выступала — и выступаю — за многообразную, разносоставную культуру». И действительно, сочетание героев, тем и явлений, к которым она обращается в своих текстах, поражает. Среди них — Альбер Камю и научно-фантастический кинематограф, религия и психоанализ, хеппенинги и Клод Леви-Стросс. Но подобный интерес к самым разным феноменам культуры лишь подчеркивает увлеченность и искренность в ее исследованиях, и даже «похвала произведению, третировавшемуся в ту пору как “популярная” культура, вовсе не означала тайного заговора против высокой культуры и ее сложности».
Сьюзен Сонтаг — Против интерпретации и другие эссе читать онлайн
Сьюзен Сонтаг
Против интерпретации и другие эссе
Susan Sontag
Against Interpretation and Other Essays
Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс»
© The Estate of Susan Sontag, 1961, 1962, 1963, 1964, 1965, 1966 All rights reserved
© Борис Дубин, вступ. статья, перевод, общая редакция переводов, 2014
© В. Голышев, С. Дубин, Н. Кротовская, С. Кузнецов, В. Кулагина-Ярцева, Л. Оборин, Н. Цыркун, перевод, 2014
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2014
© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/ IRIS Art Foundation, 2014
* * *Несколько слов об этой книге
Дебютная книга эссеистики Сьюзен Сонтаг вышла в Нью-Йорке и Лондоне в 1966 году, уже за первый год выдержала, по моим сведениям, не меньше 10 допечаток, тут же была переведена на итальянский (1967), немецкий (1968) и голландский (1969) языки, а позже – на испанский (1984), китайский (2003) и польский (2012) и, не раз на этих языках потом републикованная, сразу – тем более за многие годы – вызвала на каждом из них шквал откликов.
К читающим же по-русски этот самый, вероятно, известный и даже нашумевший сборник писательницы приходит почти через полвека (по другому счету – через два поколения), хотя несколько промежуточных публикаций «для интересующихся» все же было[1]. Так что первую книгу большинство читателей прочтет и воспримет сквозь более поздние, вышедшие на русском в издательстве «Ад Маргинем Пресс» за последний год – «О фотографии», «Смотрим на чужие страдания», два тома дневников. Это неотвратимо смещает восприятие, но, хотелось бы думать, еще и относительно обогащает его взглядом через анфиладу пространств и времен.
Собственно, все, что Сонтаг хотела сказать, она в своей книге с обычной внятностью и энергией сказала, к тому же дополнив ее в 1996 году послесловием, где с достаточной жесткостью подвела итоги сказанному три десятилетия назад (специально подчеркну там парадоксальные, казалось бы, слова о своей позиции «хранителя культуры» и своем подходе к искусству как «традиционном»).
Что осталось за пределами всего этого и что, пожалуй, нелишне иметь в виду сегодняшнему читателю русского издания?
Над проблемами интерпретации искусства Сонтаг начала думать задолго до непосредственной работы над статьей, давшей заглавие ее книге: по дневникам и записным книжкам условное «начало» можно датировать 1956–1957 годами[2]. Я бы сопоставил тогдашние записи еще с одной, более ранней: «Искусство… всегда стремится к независимости от… разума»[3]. В открывающем книгу эссе – достаточно одного только его вызывающего заглавия (и титула книги в 300 страниц!) – Сонтаг дает формулу своего подхода, быстро ставшую крылатой: нужна не герменевтика, а эротика искусства. Это поворот принципиальный и, как видно в теперешней ретроспективе, крайне важный для искусства второй половины ХХ столетия в целом и, конкретно, для многих из тех фигур, от Андре Жида до Борхеса, которые на протяжении десятилетий привлекали интерес Сонтаг.
Тем самым, если говорить по необходимости более чем коротко, автор «Против интерпретации» на место восприятия как понимания поставил восприятие как воздействие, на место автора с его замыслом – читателя, слушателя, зрителя с его опытом, на место «глубины» – «поверхность», на место пассивности или реактивности «отражения» и «усвоения» – волю к выбору и деятельному самоосуществлению (но, добавлю, и к самоуничтожению[4]).
Приоритет воли – добавлю и попутно напомню заглавие второго сборника эссеистики автора, «Образцы безоглядной воли», – значимая для Сонтаг традиция, идущая от Ницше, Шпенглера, а потом Карла Шмитта (о последнем Сонтаг узнала, вероятно, через его ученика и корреспондента Лео Штрауса, чьи лекции слушала шестнадцатилетней в Чикагском университете). Важна здесь и связь между эротикой и самой потребностью писать, крайне существенная для самой Сонтаг и для авторов, ее в наибольшей степени интересовавших, – подскажу лишь Арто и Батая, Жене и Октавио Паса, Бруно Шульца и Хулио Кортасара (никто, понятно, никому не обещал, что подобная эротика будет только лишь ласковой и нежной).
Речь здесь и об эросе письма, и о почти обязательном для Сонтаг, как не раз признавала она сама, восхищении тем, о чем пишешь (и это – при репутации скандалистки!). Отсюда, возможно, ее отрицательная в ретроспективе оценка двух включенных в книгу «Против интерпретации» театральных обзоров, к тому же заказных, в которых преобладает язвительная критика.
Кстати, этот не слишком частый у Сонтаг в эссе и чаще представленный в ее актуальной журналистике (интервью и т. п.) критический, даже сокрушительно-критический тон приоткрывает, по-моему, еще одну особенность сонтаговских откликов на те или иные события в современном ей искусстве. Я имею в виду резкое, без околичностей и не взирая на личности, отторжение от большинства того, что принято и пользуется успехом в ее «среде», – от «больших» тем и стилей, от социально озабоченных и потому несамостоятельных, эпигонских драм Артура Миллера или Джеймса Болдуина, от нашумевшей постановки не сходящих с первых газетных страниц Питера Брука или Джона Гилгуда, актерского исполнения таких бродвейских «звезд» и фигур «светской» хроники, как Эйлин Херли либо Ричард Бартон. Гораздо больше внимания и понимания у Сонтаг вызывает и всегда вызывала художественная неудача, крах – и в каждом отдельном случае, и как принципиальная черта новейшего искусства, творческого поведения художника эпохи модерна[5].
Подход к искусству как не столько говорящему, сколько действующему объясняет, я думаю, и явное в книге «Против интерпретации», да и во всех других художественно-критических откликах Сонтаг, предпочтение, которое она отдает искусствам недискурсивным (живописи, скульптуре, хеппенингу и, конечно, обожаемому с детства искусству искусств – музыке), часто даже совершенно беззвучным (немое кино, фотография, танец), либо как будто бы и вовсе «не-искусствам» (дизайн, садово-парковая архитектура) перед слишком многословной литературой и особенно ее ключевым для Нового времени, наиболее велеречивым жанром – 
Отторжение словесного – у такой запойной книгоглотательницы, составительницы бесконечных планов чтения и неистовой покупательницы бесчисленных книг… С другой стороны, читатели, не исключаю, обратят внимание и на практически полное отсутствие поэзии на горизонте Сонтаг как аналитика и рецензента. Упоминания поэтов у нее крайне редки: в ранних дневниках выделяется разве что Джерард Мэнли Хопкинс, иногда – Т. С. Элиот, позже – Цветаева (но скорее как прозаик) и Бродский (один из ближайших друзей, но, опять-таки, чаще как эссеист).
Сьюзен Сонтаг «Против интерпретации и другие эссе» — отзыв «Сложности интерпретации» от Aileme
Иногда впечатление от книги бывает настолько противоречиво, что становится очень сложно расположить ее на отрезке от 0 ( абсолютно не понравилось), до 5 (абсолютно великолепна!). “Против интерпретации”, для меня, именно такой случай.
Первые две главы поразили меня глубиной и убежденностью в аргументации своей позиции.
Здесь и размышления о необходимости уйти от интерпретации произведений искусства к непосредственному их восприятию, остроте этого восприятия; и попытка соединить веками разведенные на два лагеря “форму” и “содержание”; и блистательный тезис о том, что мир это эстетический феномен; и попытка вывести искусство из-под прицела нравственности… но, описывать теорию и следовать этой теории на практике — две большие разницы.
Вот и Сонтаг это не всегда удается: постулируя отказ от “субъективизма” критика и “оценочности” произведений искусства, она сама же его нарушает. Например, упорно “упрекая” Камю в излишнем “пафосе моральных позиций” другим она это пафос прощает. В процессе чтения, такие моменты вызывали некоторое напряжение и растерянность, но перед искренностью и интеллектуальным напором Сонтаг очень сложно устоять.
Чего-чего, а увлеченности темой у нее не отнимешь! Как и умения работать с “текстом” (в широком смысле, текстом литературным, театральным, кино-текстом), рассматривать произведение искусства в контексте времени, социальных ситуаций, мировой культуры и биографии.
В сборнике можно найти многое: удивительные, ярчайшие интерпретации (!!!) Лейриса, Ионеско, Брессона, Годара, Рене и других; смелые и несколько даже отчаянные попытки “защиты” новых форм, видов, жанров, тем; погруженность в стремительную, текучую атмосферу 60-ых; предчувствие скорых перемен. И это предчувствие настолько сильно, что в “Заметках о кэмпе”, “Единой культуре и новом мировосприятии” и некоторых эссе о фильмах меня удивила, совершенно нехарактерная для рациональной и слегка циничной Сонтаг, наивность и восторженная вера в приход новой, свободной, счастливой эпохи, полной безграничных возможностей и прекрасных свершений в сфере искусства…
“Мира в котором писались эти эссе больше нет” — в своей категоричной манере напишет Сонтаг в “послесловии” 1996 года, спустя 30 лет после публикации сборника. Но скорее, человека писавшего эти эссе больше нет. На место 30-летнего автора, приходит автор 60-летний со новыми смыслами, изменившимся ценностями и определенным жизненным опытом.
И “послесловие”, наряду с первыми двумя главами является кульминацией данного сборника, превращая его из публицистики практически в роман — описывающий развитие личности и изменение ее взгляда на мир.
Сборник эссе Сьюзан Сонтаг «Против интерпретации» добрался до русского читателя сорок лет спустя
Дебютный сборник эссе Сьюзен Сонтаг (1933-2004) дошел до русского читателя почти 40 лет спустя. Первое его издание появилось в книжных магазинах Нью-Йорка и Лондона в 1966-м. Что означает: вошедшие сюда работы написаны Сонтаг в тридцать с небольшим.
И от большей части помещенных сюда рецензий (на фильмы — книги — спектакли, названия которых или стали классикой, или давно забыты) действительно веет задором блестящей аспирантки, аспирантки-вундеркинда. Проглотившей великую гору книг — от Аристотеля до Арто, от маркиза де Сада до Мориса Бланшо, от Кальдерона до Ионеско — и тщательно их обдумавшей. Идеи о стиле в искусстве, роли страдания для писателя, дневниках «идеального мужа современной словесности» Альбера Камю, «Печальных тропиках» Леви-Стросса или связи хеппенинга и сюрреалистической живописи Сонтаг бросает небрежно, но напористо, каждым афоризмом противостоя обывателю и академии, что для нее почти одно и то же: и те, и та претендуют на владение истиной.
Но есть и какая-то неожиданная поверхностность в этой бессистемной россыпи имен, примеров из литератур и философий всех столетий, в нежелании пояснять свою мысль после того, как она высказана, и почти наивность — в очарованности кинематографом как искусством: «Кино в определенном смысле пан-искусство. Оно способно включать в себя, жадно поглощать любые виды искусства: романы, поэзию, театр, живопись, скульптуру, танец, музыку, архитектуру».
Однако есть здесь несколько работ, которые остались в истории мысли о культуре и, надо думать, останутся еще долго. Это меткая и точная работа «Единая культура и новое мировосприятие» — об открытости современного человека крайностям, от мучительной серьезности до забавы в искусстве. И это еще в большей степени программное эссе, давшее название сборнику, — «Против интерпретации».
В эпоху расцвета интерпретационных теорий, поясняющих, как следует воспринимать и толковать литературу и живопись, Сонтаг произнесла следующее: интерпретация — это месть интеллекта искусству и миру.
«Истолковывать — значит обеднять, иссушать мир ради того, чтобы учредить призрачный мир «смысла». Мир, наш мир, и без того достаточно обеднен, обескровлен. Долой всяческие его дубликаты, покуда не научимся непосредственнее воспринимать то, что нам дано». За призывом к критикам оставить произведение художника таким, какое оно есть, уметь испытывать «свет самой вещи», научиться объяснять, что делает произведение таким, а не что оно значит, стоит протест автора, ощущающего себя художником. Эссе недаром написано год спустя после выхода дебютного романа Сонтаг «Благодетель». Отговорить человечество интерпретировать ей, конечно, не удалось. Возможно, поэтому соображения об отказе от поиска смыслов во имя «эротики искусства» (что это? похоже, просто броская метафора) и сегодня звучат свежо и звонко.
Специалисты почерпнут из этой книги много полезного о временах и нравах середины европейских и американских 1960-х. Для любителя интеллектуальной прозы часок-другой-третий в компании с яркой, парадоксальной собеседницей, основная работа которой — думать, обернутся удовольствием.
Что немало: ведь оно, по мнению Сонтаг, и есть конечная цель искусства.
Сьюзен Сонтаг. Против интерпретации и другие эссе. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014.
Заметки о кэмпе: 13 важных мыслей Сьюзен Зонтаг | Vogue Ukraine
16 января родилась Сьюзен Зонтаг – писательница и философ, которая стала популярной на весь мир благодаря эссе «Заметки о кэмпе». Именно оно стало фундаментом всего этого течения, а Vogue UA выбрал 13 ключевых мыслей, которые помогут понять сущность этого стиля.
Сьюзен ЗонтагВпервые эссе «Заметки о кэмпе» были опубликованы журналом Partisan Review в 1964 году. Спустя два года Сьюзен Зонтаг включила его в сборник под названием «Против интерпретации и другие эссе» (Against Interpretation and Other Essays). Это эссе объяснило значение и посыл слова «кэмп» и определило его как эстетический феномен. В «Заметках о кэмпе» Зонтаг пытается анализировать сущность стиля, рассказывает о его истоках и наглядными примерами показывает, что собой представляет кэмп и где его можно встретить.
«Сущность кэмпа – в его любви к неестественному, искусственному и преувеличенному».
«Эти заметки посвящены Оскару Уайльду. Он писал: «Следует либо быть произведением искусства, либо одеваться в произведения искусства»».
«В широком значении «кэмп» – это некий вид эстетики, один из способов увидеть мир как эстетическое явление. Таким образом, кэмп нужно расценивать не с точки зрения красоты, а с точки зрения искусности, стилизации».
«Стиль «кэмп» пренебрегает содержанием или же преподносит такую точку зрения, где содержание не имеет значения».
Marc Jacobs , весна-лето 2016«Кэмп – это не только определенный способ смотреть на вещи. Кэмп – это также качество, которое может быть свойственно объектам и поведению людей. Есть «кэмп» фильмы, одежда, мебель, песни, романы, люди, здания».
«Все, что является кэмпом – люди и предметы – в значительной мере искусственно. По своей природе ничто не может быть «кэмповским» изначально».
«Отличительный признак кэмпа – дух экстравагантности.
Кэмп – это женщина в платье, сделанном из трех миллионов перьев».
«Кэмп – это искусство, целью которого является быть серьезным, но не восприниматься всеми как серьезное, потому что оно всегда выглядит «чересчур»».
«Кэмп – это эстетическое мировосприятие. Он воплощает победу стиля над содержанием, эстетики над моралью, иронии над трагедией».
Gucci осень-зима 2018/2019«В кэмпе чувствуется серьезность (серьезность вовлеченности художника), а часто и пафос».
«Один из главных моментов кэмпа – развенчание серьезности. Кэмп игрив, антисерьезен. Точнее, кэмп подключает к «серьезности» новые, более сложные, смыслы. Он может быть серьезен во фривольности и фриволен в серьезности».
«Знаток кэмпа находит более искусные наслаждения. Не в латинских стихах и редких винах и бархатных халатах, а в грубом и распространенном наслаждении, в искусстве для масс».
«Кэмповский вкус – это, помимо всего, еще и вид наслаждения, высокой оценки. Кэмп ни в коем случае не осуждает.
Кэмп великодушен. Он хочет наслаждаться. Он только выглядит злобным и циничным. (Если он циничен, то это легкий цинизм). Кэмп не утверждает, будто быть серьезным значит иметь дурной вкус; это не насмешка над тем, кто преуспевает в своей серьезности. Он учит лишь тому, как превращать в успех некоторые неудачи».
Просмотр и обсуждение документального фильма «О Сьюзен Зонтаг» (США, 2014)
Документальный фильм «О Сьюзен Зонтаг» (2014)
Фильм-портрет одной из наиболее влиятельных женщин в современной культуре, снятый режиссером Нэнси Д. Кейтс (США, 2014), включает в себя интервью с самой Сьюзен Сонтаг, воспоминания современников и редкие кадры хроники жизни писательницы и нью-йоркской интеллектуальной среды 1960–1980-х годов, неотъемлемой частью которой она была.
Блестящий критик и эссеист, чьи тексты о литературе, искусстве, политике и феминизме стали классикой интеллектуальной мысли XX века, в документальной ленте Нэнси Д.
Кейтс предстает почти монументальной фигурой, с одинаковой страстью относившейся к своей личной и публичной жизни и смело атаковавшей многие социальные табу. Размышлениям Сонтаг о смерти, сексе и дискриминации женщин отведено не меньше места, нежели деталям ее биографии, выстроенным в соответствии с хронологией — от первых литературных опытов, раннего замужества до зрелого творчества и политического активизма… Помимо главной героини, в кадре появляются Энди Уорхол, актриса и хореограф Люсинда Чайлдс, режиссер Аньес Варда, а также фотограф Анни Лейбовиц.
Мировую известность Сьюзен Сонтаг принесли сборники эссе «Против интерпретации» (1966), «О фотографии» (1977), «Смотрим на чужие страдания» (2004). Название последнего (англ. Regarding the Pain of Others) и легло в основу заглавия фильма Нэнси Д. Кейтс, в оригинале звучащего как «Regarding Susan Sontag».
Просмотр и обсуждение документального фильма «О Сьюзен Зонтаг» (Regarding Susan Sontag) состоятся 31 октября 2018 года в рамках работы дискуссионного клуба и образовательной программы BLOWUP Национального центра современных искусств РБ (Минск, ул.
Некрасова, 3).
Начало в 19.00.
Продолжительность фильма: 1 час 40 мин.
Возрастное ограничение: 18+
Вход на мероприятия дискуссионного клуба по входным билетам на экспозицию.
Страница события на ФБ: https://www.facebook.com/
10 цитат Сьюзен Зонтаг | BURO.
16 января 1933 года в Нью-Йорке родилась Сьюзен Зонтаг — ключевая фигура американской культуры второй половины XX века. За 71 год она успела побывать автором художественных произведений, критиком, эссеистом, искусствоведом, философом, театральным режиссером, драматургом и киносценаристом. Казалось, всей своей жизнью Зонтаг стремилась охватить искусство целиком, а рождавшиеся у нее в ходе этого процесса мысли, выраставшие до сборников и романов, касались не только самых разных культурных вопросов, но и многих актуальных проблем современности: от влияния фотографии на восприятие мира до СПИДа и осуждения военных авантюр США.
Несмотря на свое призвание, Зонтаг никогда не ограничивалась лишь словами и была человеком действия: ездила во Вьетнам и Сараево во время военных конфликтов, публично высказывалась на тему социальной ответственности писателя и в своих статьях открыто объявляла западную цивилизацию «раком человечества», за что сама не раз подвергалась критике. Став еще в 1960-х годах ролевой моделью для многих феминисток своего поколения, Зонтаг до сих пор служит источником вдохновения не только для женщин, но и для всех мыслящих людей.
В память о писательнице мы собрали десять ее цитат о любви, браке, интеллекте и литературе:
1. Единственный интересный ответ — тот, который опрокидывает вопрос.
2. Любить больно. Это как давать себя освежевать, зная, что другой человек в любой момент может просто уйти с твоей кожей. (Reborn: Journals and Notebooks 1947–1963, 2008)
3. Правда — это всегда то, что мы говорим, а не то, что знаем. Если бы у нас не было возможности говорить и писать, правды бы не существовало.
Было бы только то, что есть. («Благодетель», 1963)
4. Интеллект представляет собой нечто вроде вкуса: вкуса к идеям. («Заметки о Кэмпе», 1964)
5. Проблемы нашего мира по-настоящему решаются лишь двумя способами: путем вымирания или размножением.
6. Интерпретация — это месть интеллектуала искусству. («Против интерпретации», 1966)
7. Кто бы ни придумал замужество, он был гениальным мучителем. Весь смысл этого союза заключается в повторении и притуплении чувств. Лучшее, чего можно достичь в браке, — создание сильной взаимной зависимости. (Reborn: Journals and Notebooks 1947–1963, 2008)
8. Мы критикуем в других то, что презираем в самих себе. Так, артист возмущается амбициозностью друга. (As Consciousness Is Harnessed to Flesh: Journals and Notebooks, 1964–1980, 2012)
9. Во времена, когда ценностям чтения и замкнутости так ожесточенно бросают вызов, литература становится освобождением.
(Речь на вручении Премии мира немецких книготорговцев, 2003)
10. Что нам досталось из прошлого? Искусство и мысли. Вот что продолжает вдохновлять людей и давать им представление о чем-то лучшем. (The New York Times, 1992)
Присоединяйся офлайн к аудиовизуальной инсталляции «Портрет поколения» по случаю 10-летия BURO. — получи иммерсивный опыт.
Купить билетАудиокнига недоступна | Audible.com
Эвви Дрейк начинает больше
- Роман
- К: Линда Холмс
- Рассказал: Джулия Уилан, Линда Холмс
- Продолжительность: 9 часов 6 минут
- Полный
В сонном приморском городке в штате Мэн недавно овдовевшая Эвелет «Эвви» Дрейк редко покидает свой большой, мучительно пустой дом спустя почти год после гибели ее мужа в автокатастрофе.
Все в городе, даже ее лучший друг Энди, думают, что горе держит ее взаперти, и Эвви не поправляет их. Тем временем в Нью-Йорке Дин Тенни, бывший питчер Высшей лиги и лучший друг детства Энди, борется с тем, что несчастные спортсмены, живущие в своих самых страшных кошмарах, называют «криком»: он больше не может бросать прямо и, что еще хуже, он не может понять почему.
- 3 из 5 звезд
Что-то заставило меня продолжать слушать….
- К Каролина Девушка на 10-12-19
Susan Sontag: Against Interpretation — Farnam Street
Against Interpretation, вторая книга Сьюзан Зонтаг, была опубликована в 1966 году, но некоторые эссе датируются 1961 годом, когда она еще писала для The Benefactor.
Зонтаг приехала в Нью-Йорк в начале 60-х, желая стать писательницей, которой так хотела стать. Ее идеи на тот момент были писательницами, кого интересовало «все».
«Против интерпретации» считается типичным текстом 60-х годов. «Тогда это были не шестидесятые, — пишет она. «Для меня это было главным образом время, когда я написал свой первый и второй романы и начал избавляться от груза идей об искусстве, культуре и собственном сознании, которые отвлекали меня от написания художественной литературы.Я был полон евангельского рвения».
Интерпретация
Сегодня такое время, когда проект интерпретации во многом реакционный, душный. Подобно выхлопам автомобилей и тяжелой промышленности, отравляющим городскую атмосферу, излияние интерпретаций искусства сегодня отравляет наши чувства. В культуре, уже классической дилеммой которой является гипертрофия интеллекта за счет энергии и чувственных способностей, интерпретация — это месть интеллекта искусству.
Искусство укрощения
Настоящее искусство способно заставить нас нервничать. Сводя произведение искусства к его содержанию, а затем интерпретируя его, можно приручить произведение искусства. Интерпретация делает искусство управляемым, созвучным.
Гений
…интерпретация — это не просто комплимент, который посредственность делает гению. Это действительно современный способ понимания чего-либо, и он применяется к произведениям любого качества.
Избегание интерпретации
чтобы избежать интерпретаций, искусство может стать пародией. Или он может стать абстрактным. … Абстрактная живопись — это попытка не иметь в обычном смысле содержания; поскольку нет содержания, здесь не может быть никакой интерпретации.
Наша задача с произведением искусства
Наша задача не в том, чтобы найти максимальное количество содержания в художественном произведении, и уж тем более не в том, чтобы выжать из произведения больше содержания, чем оно уже есть.
Наша задача — обрезать контент так, чтобы мы могли его вообще увидеть.
Наша задача — обрезать контент так, чтобы мы могли его вообще увидеть.Арт.
Искусство не только о чем-то; это что-то. … Искусство — это соблазнение, а не изнасилование.
Мораль
Мораль — это свод поступков, суждений и чувств, посредством которых мы укрепляем наши привычки действовать определенным образом, которые предписывают стандарт поведения или устают вести себя по отношению к другим людям в целом (то есть ко всем, кто признаны людьми), как будто мы были вдохновлены любовью.Излишне говорить, что любовь — это то, что мы на самом деле чувствуем лишь к нескольким отдельным людям, среди тех, кто известен нам в реальности и в нашем воображении. … Нравственность — это форма действия, а не определенный репертуар выбора.
Метафора искусства как «аргумент»
Метафора произведения искусства как «аргумента» с предпосылками и выводами с тех пор вызывала наибольшую критику.
Обычно критики, желающие похвалить произведение искусства, вынуждены доказывать, что каждая его часть оправдана, что она не может быть иной, чем она есть.И всякий художник, когда дело доходит до его собственного творчества, помня о роли случая, усталости, внешних отвлекающих факторов, знает, что критик называет ложью, знает, что вполне могло быть и иначе. Ощущение неизбежности того, что великое произведение искусства состоит не из неизбежности или необходимости его частей, а из целого.Любовь и страдание
Культ любви на Западе является аспектом культа страдания — страдания как высшего признака серьезности.Мы не находим у древних евреев, греков и жителей Востока одинаковое значение любви, потому что мы не находим там такого же положительного значения страдания. Страдание не было признаком серьезности; скорее, серьезность измерялась не только способностью избежать или превзойти наказание в виде страдания, но и способностью достичь спокойствия и равновесия.
… В течение двух тысяч лет среди христиан и иудеев было духовно модно испытывать боль. Таким образом, мы переоцениваем не любовь, а страдание, точнее, духовные заслуги и преимущества страдания.Если вам это интересно, вы должны прочитать всю книгу.
О «Против интерпретации» Зонтаг — Разум для безумия
Интерпретация является актом насилия над художником. По крайней мере, так считала Зонтаг. Читайте дальше, чтобы узнать, почему и что я думаю по этому поводу.
Исторический контекст
Если вы не знакомы, Сьюзен Зонтаг была известным культурным критиком и эссеистом (среди прочего). Она начала публиковаться в середине 60-х и продолжала вплоть до 2000-х.
Против интерпретации был опубликован в 1966 году.
Контекст здесь интересный.
Если вы незнакомы с академической литературной критикой, примерно в начале 40-х годов был период времени, когда теоретики литературы считали, что текст может существовать сам по себе.
Текст заставит вас что-то почувствовать. Символы и темы будут что-то значить для вас . Так и должно было быть, поскольку вы занимались переводом.
Гвоздь в крышку гроба автора был вбит чуть позже, с Бартом Смерть автора . Эта школа мысли была примерно связана с чем-то под названием «Новая критика».
Новые критики выступали за тщательное прочтение текста, и это стало доминировать на сцене настолько, что нас всех учили этому как единственному способу анализа литературы.
Хирш отреагировал на «Новую критику» как на чересчур расплывчатую. Вы можете сделать что угодно значащим что угодно посредством внимательного чтения.Он хотел, чтобы имели силу только некоторые узкие, хорошо обоснованные толкования, основанные на замысле автора.
Для более глубокого изучения точки зрения Хирша ознакомьтесь с моей статьей «Авторский замысел и достоверность интерпретации».
Интерпретация Зонтаг
В «Против интерпретации» Зонтаг также реагирует на Новую критику, но в противоположном направлении: вся идея интерпретации ошибочна.
Она начинает с сожалений о том времени, когда мы не были так завалены теорией.Она утверждает, что мы стали слишком одержимы контентом.
Мы склонны приближаться к произведению искусства, готовому интерпретировать и извлекать его содержание. Мы начинаем извлекать символы и переводить их в какое-то значение еще до того, как у нас появляется возможность испытать работу.
Искусство должно быть запутанным, сложным и временами неудобным. Акт интерпретации расчищает беспорядок, упрощает его и делает удобным.
Мы часто чувствуем непреодолимое желание, чтобы произведения искусства были о чем-то.
Как часто вы слышите:
Я слышал об этой книге. О чем это?
Возможно даже, что художник намеревался интерпретировать некоторые предметы как символы, но смысл — это не то, что придает искусству ценность.
Абстрактное искусство пытается быть только формой, но не содержанием, чтобы сопротивляться разрушению интерпретации.
Но художники не должны убегать от переводчиков, чтобы спастись.
В седьмом разделе эссе Зонтаг делает поразительное предсказание.
Тот факт, что фильмы не были перегружены интерпретаторами, отчасти объясняется просто новизной кино как искусства.
С нашей точки зрения, 50 лет спустя, мы можем сказать, что она была права.
Откройте любую газету, зайдите в киноблог или найдите академический журнал по киноискусству. Кино препарируется через интерпретацию так же, как и любой другой вид искусства.
Решение Зонтаг против интерпретации
Она заканчивает эссе решением этой проблемы чрезмерной интерпретации.
Комментарии и критика возможны и необходимы. Нам нужно отказаться от нашей одержимости содержанием и больше говорить о форме.
Она указывает на Барта и других людей, которые дали основательный формальный анализ. Мы могли бы также попытаться «обнажить чувственную поверхность искусства, не мешкая в ней».
Мы можем сосредоточиться на описании, а не на том, что, по вашему мнению, означает описание.
Когда мы интерпретируем, мы воспринимаем сенсорный опыт как должное.Цель искусства состоит в том, чтобы его переживали, а не подвергали чрезмерному анализу.
Наша задача — обрезать контент так, чтобы мы могли его вообще увидеть.
Целью критики должно быть сделать произведения искусства более реальными для нас.
Функция критики должна состоять в том, чтобы показать, что это такое, а не показать, что это значит.
Мои мысли
Теперь, когда я резюмировал эссе, я прокомментирую его.
Я думаю, что это в некотором смысле чрезмерная реакция или, может быть, даже аргумент подставных лиц.
Например, Хирш, который ценит замысел автора, вероятно, сказал бы, что если бы автор намеревался сделать произведение чисто внутренним опытом без избыточного символизма, то прочтение этого символизма в нем было бы неверным истолкованием.
Точнее, жанр имеет значение.
Некоторые жанры требуют подробной, сложной интерпретации, а некоторые не требуют никакой интерпретации. Эссе Зонтаг, кажется, призывает к полному отказу от интерпретации, в то время как другая сторона, кажется, утверждает, что если вы хотите интерпретировать, то вот некоторые инструменты для этого.
Может быть, это и есть 50-летний разрыв, но я не знаю никого, кто все время призывал бы к переводу.
Даже самые аналитические критики признают, что совершенно правильно иногда просто переживать произведение. Итак, я думаю, что я несколько сбит с толку тем, против чего на самом деле выступает это эссе.
С другой стороны, я полностью согласен с тем, что мы часто чрезмерно анализируем и приходим к интерпретациям без предварительного знакомства с произведением.
Я абсолютно ненавижу вопрос: о чем это?
- Любовные романы могут быть о чем-то.
- Ситком может быть о чем-то (или, в особо известном случае, ни о чем).
- Эссе могут быть о чем-то.
Великое искусство перестает быть искусством, если вы пытаетесь свести его к сюжетной линии из пяти предложений.
То, о чем идет речь, не стоит того, чтобы ее испытать.
Сьюзен Зонтаг о проблемах с отношением к искусству и культурным материалам как к «контенту» — The Marginalian
«Фактов нет, есть только интерпретации», — писал Ницше в своей записной книжке в конце 1880-х годов.Почти столетие спустя Сьюзен Зонтаг (16 января 1933 — 28 декабря 2004), возможно, его единственная настоящая интеллектуальная сверстница в истории человеческой мысли, использовала утверждение Ницше как трамплин для одного из величайших эссе, когда-либо написанных — ее Шедевр 1964 года «Против интерпретации», найденный в «Против интерпретации и других эссе» ( публичная библиотека ).
Зонтаг — женщина с глубоким и устойчивым пониманием таких аспектов человеческого опыта, как мужество и сопротивление, «эстетическое потребление» визуальной культуры, столкновение между красотой и интересностью и то, как стереотипы сковывают нас, — исследует в целом благополучие нашей культуры.
преднамеренная, но в конечном счете опасная привычка к интерпретации, которую она определяет как «сознательный акт ума, иллюстрирующий определенный код, определенные «правила» интерпретации», задачу, родственную переводу.
В то время всего тридцать один год, но уже за плечами два десятилетия интенсивного и интенсивного чтения, Зонтаг пишет:
Толкование … предполагает несоответствие между ясным смыслом текста и требованиями (позднейших) читателей. Он стремится устранить это несоответствие. Ситуация такова, что по каким-то причинам текст стал неприемлемым; все же его нельзя отбрасывать.Интерпретация — это радикальная стратегия сохранения старого текста, который считается слишком ценным, чтобы его отвергать, путем его переделки. Переводчик, фактически не стирая и не переписывая текст, изменяет его. Но он не может в этом признаться. Он утверждает, что только делает его понятным, раскрывая его истинный смысл.
Как бы интерпретаторы ни изменяли текст… они должны заявлять, что читают уже заложенный смысл.Это, конечно, требует необходимого мета-замечания о том, что ныне ставшее культовым эссе Зонтаг, возможно, было, по крайней мере на каком-то уровне, ее способом увещевания таких людей, как вы и я, против интерпретации ее собственной работы в ущерб себе, то есть неверной ее интерпретации. , или просто чрезмерно интерпретируя до такой степени, что лишают его чистого чувственного удовольствия от стиля Зонтаг, элегантности, с которой ее разум изливается на страницу в его основной форме.
На самом деле, даже полвека назад Зонтаг опасалась насилия, заложенного в самом акте:
Современное рвение к проекту интерпретации часто вызвано открытой агрессивностью… Старый стиль интерпретации был настойчивым, но уважительным; оно возводило другое значение поверх буквального. Современный стиль интерпретации раскапывает, и раскапывая, разрушает…
[…]
Интерпретация не является (как полагает большинство людей) абсолютной ценностью, жестом ума, находящимся в некоем вневременном царстве возможностей.
Сегодня такое время, когда проект интерпретации во многом реакционен, удушлив.
Интерпретация сама должна быть оценена в рамках исторического взгляда на человеческое сознание. В некоторых культурных контекстах интерпретация является освобождающим актом. Это средство пересмотра, переоценки, бегства от мертвого прошлого. В других культурных контекстах это реакционно, дерзко, трусливо, удушающе. Хотя Зонтаг с поразительной точностью предсказала принуждение социальной сети, нельзя не вздрогнуть от ужасной современной иллюстрации ее точки зрения: я недавно был свидетелем того, как комментатор на Facebook бросил довольно нездоровый эпитет в адрес самой Зонтаг в , реагируя на исключительно к автоматически сгенерированному миниатюрному изображению, а не , отвечающему на статью из 2000 слов о Зонтаг, которую безмозглый алгоритм Facebook решил «интерпретировать» с помощью этого миниатюрного изображения — сговор человека и машины в особенно жестокой современной форме « интерпретация.
В этом отношении осуждение Зонтаг такой реакционной трусости перекликается с проницательным наблюдением Кьеркегора — еще одного сверстника, чьи идеи она усвоила рано и пересматривала на протяжении всей своей жизни, — сделанного в своем дневнике столетием ранее, размышляя о психологии того, почему ненавидящие ненавидят. Ведь ненависть — это форма интерпретации, особенно «реакционная, дерзкая, трусливая, удушающая». В замечании, поразительно своевременном в наш век ленивой реактивности и поспешных суждений, часто раздаваемом из-за завесы анонимности, Зонтаг с пронзительной точностью освещает психологию, лежащую в основе таких «интерпретаций»:
Интерпретация — это не просто комплимент, который посредственность делает гению.Это действительно современный способ понимания чего-либо, и он применяется к произведениям любого качества.
Интерпретация, утверждает она, наиболее опасна, когда применяется к искусству:
Дневник Сьюзен Зонтаг «Размышления об искусстве», иллюстрированный Венди МакНотонИнтерпретация — это месть интеллекта искусству.
Даже больше. Это месть интеллекта миру. Интерпретировать — значит обеднять, истощать мир — для того, чтобы создать теневой мир «смыслов». Это превратить мир в этот мир . («Этот мир»! Как будто был какой-то другой.)В эффектном ответе на вечный и неуловимый вопрос о том, что такое искусство и каковы его обязанности, она добавляет:
Настоящее искусство способно заставить нас нервничать. Сводя произведение искусства к его содержанию, а затем интерпретируя его, можно приручить произведение искусства. Интерпретация делает искусство управляемым, созвучным.
Еще одним прозорливым и крайне своевременным прозрением Зонтаг рассматривает это понятие «содержание» — пожалуй, самый гнусный термин, которым сегодня профессиональные коммодификаторы обозначают культурный материал, — и то, как оно оскверняет искусство:
Интерпретация, основанная на весьма сомнительной теории о том, что произведение искусства состоит из элементов содержания, нарушает искусство.
Оно превращает искусство в предмет для использования, для упорядочивания в ментальную схему категорий.В качестве противоядия от такой оскорбительной интерпретации Зонтаг указывает на «создание произведений искусства, чья поверхность настолько едина и чиста, чей импульс настолько быстр, чье обращение настолько прямолинейно, что произведение может быть… именно таким, какое оно есть». С чувством, которое два десятилетия спустя повторит Уэнделл Берри в своем завораживающем аргументе в пользу ценности формы, Зонтаг пишет:
Прежде всего необходимо больше внимания к форме в искусстве.Если чрезмерный акцент на содержании провоцирует высокомерие толкования, то более развернутые и более подробные описания формы заставят замолчать. Что необходимо, так это словарь — описательный, а не предписывающий словарь — для форм.
Это понятие словарного запаса еще раз напоминает о современной фиксации на «содержании» — термине, которым ни один уважающий себя писатель или художник не стал бы обозначать то, что он делает, и тем не менее насильно прижженный к письму и искусству тираническим словарем коммерческие СМИ, этот рассадник профессионального потребительства, озабоченного не управлением культурой, а выгодным ее превращением в товар.
Зонтаг указывает на кино как на прекрасный пример формы, сопротивляющейся насилию интерпретации. «Кино — самая живая, самая захватывающая, самая важная из всех форм искусства прямо сейчас», — пишет — замечание, частично цитируемое по всему Интернету, почти всегда с отсутствующей частью «прямо сейчас», в завещании. именно то, против чего предостерегает Зонтаг; в конце концов, ее точка зрения заключалась в том, что живость кино в «прямо сейчас» 1964 года объяснялась тем, что оно было таким молодым искусством.Она пишет:
Возможно, о том, насколько жив тот или иной вид искусства, можно судить по той свободе, которую он дает для того, чтобы делать в нем ошибки и при этом быть хорошим… В хороших фильмах всегда есть прямота, которая полностью освобождает нас от зуда интерпретировать … Тот факт, что фильмы не были захвачены интерпретаторами, отчасти объясняется просто новизной кино как искусства.
Но самое большое предостережение Зонтаг против интерпретации связано с ее тенденцией к десенсуализации искусства — к тому, чтобы сделать невозможным «активное подчинение», посредством которого великое искусство предъявляет свои права на наши души:
Интерпретация воспринимает чувственный опыт произведения искусства как данность и исходит из него… Наша культура основана на избытке, на перепроизводстве; результатом является постоянная потеря остроты нашего сенсорного опыта.
Сейчас важно прийти в себя. Мы должны научиться видеть на больше, слышать на больше, чувствовать на больше.
Все условия современной жизни — ее материальное изобилие, ее явная теснота — притупляют наши сенсорные способности. И именно в свете состояния наших чувств, наших способностей (а не способностей другого века) надо оценивать задачу критика.Она возвращается к этому вечному, убийственно своевременному вопросу о «содержании»:
Наша задача не в том, чтобы найти максимальное количество содержания в художественном произведении, и уж тем более не в том, чтобы выжать из произведения больше содержания, чем оно уже есть.Наша задача — обрезать контент так, чтобы мы могли его вообще увидеть.
Цель всех комментариев об искусстве теперь должна заключаться в том, чтобы сделать произведения искусства — и, по аналогии, наш собственный опыт — более, а не менее реальными для нас. Функция критики должна заключаться в том, чтобы показать , каково это , даже , что оно является тем, чем оно является , а не показать , что оно означает .
Вся совокупность Против интерпретации и других эссе целиком гениальна, никакой посредственности — такое чтение, которое сажается в саду ума, остается там на всю жизнь и расцветает заново с каждым годом.Дополните его Зонтаг о литературе и свободе, роли писателя в обществе, скуке, сексе, цензуре, афоризмах, почему нам нравятся списки и радость от перечитывания любимых книг.
Против интерпретации, Сьюзан Зонтаг
Антикритик
Против интерпретации.
Сьюзан Зонтаг.
Фаррар, Штраус и Жиру. 304 стр. 4,95 доллара США
Когда-то искушение интеллекта заключалось в том, чтобы перехитрить. Фауст, чтобы утолить жажду архетипически устремленного ума, пожертвовал своим родством с человечеством и своей бессмертной душой.Он слишком много хотел знать. В 20 веке интеллект, кажется, столкнулся с другим искушением: самоубийством погружением. Интеллектуалы двадцатого века часто обращались — в марксизм, во фрейдизм той или иной разновидности, в католицизм — к какой-либо доктрине, которая имеет интеллектуальную привлекательность и в то же время спасает новообращенного от одиночного отчаяния, объединяя его с рабочими, историей или Наука или церковь.
После благополучного обращения он может продолжать думать и писать, но уже не подвергает сомнению предпосылки.
Для умов, обученных искусству и гуманитарным наукам, обращение в настоящее время принимает форму привязанности к культурной современности. «Элитакульт» и/или «попкульт» становятся спасением. Во имя свободы мысли и свободного чувства желающий интеллектуал продается, чтобы попасть внутрь. После этого следует изложение Причины.
_____________
По словам автора и ее рецензентов, главное достоинство романа Сьюзан Зонтаг « против интерпретации » — это современная чувственность.Подчеркните здесь современность, поскольку ее отличает не столько решительная или страстная точка зрения (сравните ее как кинокритика, например, с двумя такими непохожими личностями, как Джеймс Эйджи и Кеннет Тайнан), сколько стремление исследовать что-то новое. Временами это рвение преднамеренно переходит в невнятность, как в ее знаменитом эссе о Кэмпе, которое, вероятно, через десять лет станет непонятным.
В лучшем случае — например, в эссе о событиях — он передает непосредственные эмоции непретенциозно и чутко.Но чувствительных людей пруд пруди. Более редкий дар, который может предложить мисс Зонтаг, — это мозги. Теоретические части ее книги восхитительны для чтения, потому что она так хорошо рассуждает. Даже когда она подтасовывает свои аргументы с помощью резервных уловок, таких как обзывание, искаженное определение, подставное лицо или историческое искажение, она делает это с мастерством эксперта. Ее литературные и философские отсылки широки и оригинальны. Ее идеи неизменно вдохновляют, особенно когда они не мешают ее основной теоретической посылке — как в маленьком эссе «Благочестие без содержания», где она использует аналогию с политическим попутчиком, чтобы красиво разрушить розовую идею. общей религиозности.
При всем том, однако, ее главная предпосылка состоит в том, что мозги банкроты. Это явно проявляется в ехидных замечаниях о «мещанстве» и о дурном влиянии на культуру «людей с разумом», в туманных отступлениях о «волшебстве» в искусстве, в предпочтении невербального искусства словесному, в настойчивости что нам нужно больше чувствовать и меньше думать.
Это подразумевается повсюду в ее отказе доводить до конца какую-либо линию рассуждений. Наконец, это подрывает ее попытку разработать «кейсы для эстетики» (ее собственное описание своего намерения), потому что эстетика — это интеллектуальная вещь.
Что мисс Зонтаг хочет поощрять в искусстве и критике, так это уважение к чувственным поверхностям, к чувству, к форме, к стилю. То, что она, по-видимому, хочет поощрять в реальной жизни, — это уважение к нетрадиционному, аморальному, экстремальному ощущению, будь то чувственное наслаждение или безумие. Все идет нормально. Всякий, кто занимается фрейдистской критикой или ищет в искусстве морали, или чье видение направлено только на то, что счастливо, здорово и благоразумно, нуждается в этой книге. Но недостаточно предложить исправление таким людям.
Мисс Зонтаг, кажется, думает, что этого достаточно, возможно, потому, что она отчаялась в возможности того, что художники, критики или публика могут использовать свой разум для создания новых синтезов материи и манеры, добра и зла, здоровья и безумия.
Возможно, она разделяет популярное и антирационалистическое суеверие, согласно которому разум не только не смог решить проблемы человечества, но и косвенно ответственен за то, что мы попали в нашу современную ситуацию с Гогом и Магогом отчуждения и бомбой. .
_____________
Более справедливый подход мог бы обвинить современное исправление, поскольку оно является временным, а не постоянным человеческим состоянием, в слишком малом упражнении интеллекта, а не в слишком большом. Точно так же лекарство от «постоянной потери остроты нашего чувственного опыта», если оно действительно происходит из-за «культуры, основанной на избытке, на перепроизводстве… . . материальная полнота. . . сплошная скученность», конечно, не является более чистыми объектами. Мисс Зонтаг советует нам: «90 127 увидеть еще 90 128, 90 127 услышать еще 90 128, 90 127 почувствовать еще 90 128.Вместо этого мы могли бы попытаться понять, что мы видим, слышим и чувствуем. Будучи белым рыцарем искусства, мисс Зонтаг рискует ранить существо, которое она хочет спасти.
Чувственный уклон такой критики имеет серьезные ограничения. Он настолько озабочен тем, что нам предположительно нужно, что готов выбросить многое из того, что мы можем получить. Он утверждает, что нам не нужно «содержание»; но «содержание» — это именно то, от чего в конечном счете зависит большая часть словесного и визуального искусства, и даже большая часть музыки, от Букстехуде до Бетховена и блюза.Такая критика предупреждает, что некоторые искусства слишком склонны к интерпретации; конечно они: так что ничего интересного. Поскольку педанты процветают, неужели у нас больше не будет пирожных и эля? Напоминая нам о том, что Гамлет рассказывает о Гамлете, мисс Зонтаг опускает тот факт, что Гамлет существенно отличается от Джо Шмо, потому что он «содержит» образец человеческого поведения, который является одновременно постоянным и значительным. Высмеивая психоаналитические, религиозные и социологические интерпретации Кафки, потому что не все они могут быть правильными, она не замечает, что все они могут иметь значение и что гений Кафки может заключаться именно в его способности проводить психоаналитические исследования и а.
исследование бюрократии и религиозный манифест в единой фантастической басне.
Очевидно, имеет значение, что говорят писатели. Имеет значение, что говорят художники, решают ли они рисовать «о» девственницах и детях, о бедствиях войны или о гармонии и какофонии цветов. Критика мисс Зонтаг не в состоянии понять, что великие художники могут хотеть изменить нашу жизнь, изменив наше видение; что Сократ не был бы доволен, если бы Алкивиад следовал за ним повсюду, охваченный благоговением, но все же испорченный; что единственный полный ответ на произведение искусства — это изменить с его помощью свою жизнь, создать или стать другим произведением искусства, увидеть видения, подобные Данте и Блейку, или стать невероятно гибким, всеобъемлющим и сострадательным, как Шекспир.
Этот недостаток ответа портит некоторые блестящие анализы. Например, в своих эссе о Павезе и Симоне Вейль мисс Зонтаг признает острое очарование литературных страданий, самобичевания, одержимости и мученичества.
Она ставит их в исторической перспективе (художник как страдалец заменяет христианского мученика) и противопоставляет их психологической нормальности как нечто более интенсивное, более образцовое. Однако вместо того, чтобы предположить, что важность ненормальных страстей требует некоторого смещения нашего собственного психологического центра тяжести — некоторого осознания, по крайней мере, наших собственных потенциальных отклонений, если не отыгрывания их, — она возвращается к возвышению.Она подтверждает свою уверенность в том, что «здравый взгляд на жизнь является истинным». Какой здравый взгляд? Откуда она знает? Предположим, что нет? И она заявляет, что без какого-либо намерения подражать Симоне Вейль или верить ни на минуту в ее доктрины, мы должны «отдать дань уважения» и быть «тронутыми» «уровнем духовной реальности» Вейля. Таким образом, созерцание эстетических поверхностей возвращает нас к старой вдохновляющей линии замещающих острых ощущений и замещающей морали.
Другая проблема чувственной современной критики заключается в том, что она слишком высоко ценит второстепенных художников.
Многие стили и авторы, которыми восхищается мисс Зонтаг, такие как сюрреализм, поп, хэппенинги, Жене, Питер Вайс в , Марат/Сад , могут быть классифицированы как представляющие то, что Кольридж называл вторичным воображением или фантазией, в противоположность первичному воображению. То есть это произведения сочетания и сопоставления, а не синтеза. В капающих часах в пустыне, в банках с супом «Кэмпбелл» в Музее модерна, в куколках, приклеенных к деталям машин, в чернокожих, играющих белых, в «дискуссиях о глубочайших вопросах современной морали и истории», используемых в качестве «декора, бутафории». , чувственный материал», мы видим, как художники иронически забавляются, дурачась с вещами.В этом нет ничего плохого, пока обман не попытается навязать себя всем остальным возможностям. Мисс Зонтаг заявляет, что «самые интересные произведения современного искусства — это приключения в ощущениях, новые «сенсорные миксы». Что ж, может быть, и так. В этом случае наша эпоха напоминает вторую половину XVIII века, которую Кольридж находил неудовлетворительной, поскольку в ней не было первоклассного объединяющего, синтезирующего воображения.
Оглядываясь назад, кажется, что большинство художников конца 18-го века пытались уйти от классической эстетики, которая больше не принуждала верить, но не знали, куда они хотели попасть.Отсюда распространение сентиментальной чепухи о могилах, крестьянах и горных пейзажах; отсюда, возможно, и второсортная порнография вроде Fanny Hill . Может быть больше сходства, чем кажется на первый взгляд, между живописными приключениями 18-го века и гротеском 20-го века, приключениями в ощущениях.
_____________
В своем заключительном эссе «Единая культура и новая чувствительность» мисс Зонтаг утверждает, что это искусство экспериментально в том же смысле, что и наука: круто, рационально и т. д.Но научный эксперимент имеет своим допущением реальное существование фактов и законов, а его целью является синтез принципов или «моделей», которые разрешат старые парадоксы, которые включат в себя все, что известно, которые будут проще и содержательнее, чем что-либо еще.
думал раньше. Как и некоторое искусство; мы обманываемся, если продаем свое первородство за чечевичную похлебку в какой-то новой чувственной смеси.
И, собственно, незачем. Вспомните фильмы Годара, Рене, Антониони, иногда Бергмана, которые представят поверхности, непроницаемые для стрел психологии.Эти фильмы не говорят нам, почему персонажи ведут себя так, а не иначе, и не позволяют нам спрашивать — или же дразнят нас фальстартами, если мы спрашиваем. Они изображают нас упрощенными, плывущими, как частицы, в случайном движении без причины и цели через пейзажи или городские пейзажи, которые ничего для нас не значат, совершающими безнадежные акты любви с людьми, которые ничего для нас не значат, танцующими среди симулякров попыток вернуть или открыть. . . и заканчивается насильственной смертью или ленивым вакуумом. Все эти фильмы по-разному рассказывают об опыте отсутствия мотивации, отсутствия воли.Если мы отвергаем интерпретацию, мы можем остановиться здесь, на чувственной структуре такого опыта.
Другая альтернатива, однако, состоит в том, чтобы объединить зловещие вести с тем, что мы уже знаем о состояниях существования, о которых можно сказать, что мотивация существует, и посмотреть, не появится ли какая-либо более всеобъемлющая истина. Являются ли эти состояния отсутствия воли второстепенными для человеческой природы, представляя собой задержку развития или вырождение? Или они центральные? Отсутствие воли — шаг на пути к воле или наоборот? Современная физика и философия отвергают само понятие причинности, изначально связанное с теизмом.Вместо этого они обнаруживают типичные закономерности событий. Искусство сегодняшнего дня также указывает на грядущие открытия; она требует новых моделей человеческого состояния. Это искусство, представляющее собой музыку, исполняемую в безмолвии Бога, подвержено интерпретациям. Почему бы не интерпретировать это?
Путеводитель по литературному искусству
Зонтаг пишет, что искусство все еще сохраняет сомнительную связь с миметической теорией, впервые предложенной Платоном.
Этот пережиток мимесиса сохраняется, даже если наше современное представление об искусстве стало более абстрактным, декоративным или если эстетическая теория отдает предпочтение «искусству как субъективному выражению», а не тому, насколько хорошо оно представляет мир.
Миметическая теория рассматривает искусство как фигуративное, т. е. как изображение действительности.
В соответствии с самой идеей мимесиса, утверждает Зонтаг, Платон ставит под сомнение ценность искусства, поскольку оно просто подражает природе и, таким образом, постоянно ложно. Он также сомневается в полезности чего-либо, столь удаленного от реальной вещи, которую оно имитирует.
Логика рассуждений Платона сводится к предположению, что «обычные материальные вещи [являются] сами по себе миметическими объектами, имитациями трансцендентных форм или структур, [так что] даже самая лучшая роспись кровати была бы лишь «подражанием подражанию»» (3).
Другими словами, для Платона реальность просто имитирует высшие формы истины.
Согласно этому рассказу, картина кровати была бы имитацией истины, дважды удаленной, поскольку существует (в понимании Платона) неизменная, идеальная форма кровати за пределами реальности, своего рода категория, которая отбрасывает все лежащие под ней кровати как несовершенные. подражания.
Возможно, это и есть ложе, на котором Бог покоит свою голову.
С искусством, дважды удаленным от «истины», это дает Платону повод усомниться в его потребительной ценности.Смертные могут спать на кроватях, имитирующих идеальную форму кровати, но какой цели может служить картина с изображением кровати? Точно не для сна.
Следовательно, если сегодня искусство сохраняет связь с мимесисом, оно должно по-прежнему сохранять платоновское сомнение в его ценности.
Но если современное искусство отошло от репрезентации или «реализма» к экспрессионистическому или абстрактному, какой аспект мимесиса оно сохраняет?
Согласно Зонтаг, он сохраняет само сомнение в ценности самого искусства: тот факт, что искусство постоянно нуждается в защите.
Более того, забота о ценности всегда отдает предпочтение содержанию искусства. С тех пор, как Платон поднял вопрос о ценности, исходя из своего представления об искусстве как мимесисе, защитники искусства должны были найти ему применение.
Это использование неизбежно сосредоточено на содержании. Вы можете защищать искусство как педагогический инструмент, образец нравственного совершенства или, подобно Аристотелю, рассматривать его как «форму терапии» (4).
Защита искусства имеет давнюю традицию, особенно в литературе.Знаменитые средства защиты появляются на протяжении веков; Возьмем, к примеру, «Апологию поэзии » елизаветинского поэта сэра Филипа Сиднея или «Защиту поэзии» поэта-романтика Перси Шелли.
В любом случае, чтобы защитить полезность искусства, утверждает Зонтаг, нужно проводить различие между формой и содержанием.
Зонтаг формулирует это различие более красноречиво:
И именно защита искусства порождает странное видение, посредством которого то, что мы научились называть «формой», отделяется от того, что мы научились называть «содержанием», и благонамеренный ход, который заставляет существенное содержание и вспомогательная форма.
(4)В формулировке Зонтаг «форма» и «содержание» становятся аспектами, дополнительными к искусству, порожденными неверным пониманием искусства, а не самим искусством, «странным видением».
Точно так же, как «содержание» занимает приоритетное место в качестве основы для защиты от вопроса о полезности искусства и делает «форму» второстепенной, Зонтаг понимает раскол между «формой» и «содержанием» как второстепенную роль в искусстве, пережиток платоновской атаки.
Различие между «содержанием» и «формой» в картине Зонтаг не нужно, как материал фантазии или trompe l’œil .
Более того, благодаря этому расколу содержание становится сущностью искусства. Искусство = содержание, или «как принято сегодня говорить… произведение искусства по определению что-то говорит» (4).
Концепция искусства, которое заслуживает защиты и поэтому отдает предпочтение содержанию, смещает внимание с того, что искусство делает или есть , на то, что оно говорит .
Хотя Зонтаг признает, что искусство ее времени предполагает отход от фокуса на содержании искусства, этот миметический пережиток защиты сохраняется в форме интерпретации .
Что такое интерпретация, как не метод выявления того, что произведение искусства говорит ?
Таким образом, интерпретация увековечивает разделение содержания и формы.
Зонтаг определяет интерпретацию как «сознательный акт разума, иллюстрирующий определенный код, определенные «правила» интерпретации»:
Интерпретация, направленная на искусство, означает выделение набора элементов (X, Y, Z и т. д.) из всего произведения. Задача интерпретации фактически является задачей перевода.Переводчик говорит: «Посмотрите, разве вы не видите, что Х на самом деле — или на самом деле означает — А? Что Y на самом деле B? Что Z на самом деле C? (5)
Связывая интерпретацию с актом перевода, Зонтаг обвиняет переводчиков в одновременном изменении текста, даже если они утверждают обратное:
Ситуация такова, что по какой-то причине текст стал неприемлемым; все же его нельзя отбрасывать.
Интерпретация — это радикальная стратегия сохранения старого текста, который считается слишком ценным, чтобы его отвергать, путем его переделки.Переводчик, фактически не стирая и не переписывая текст, изменяет его. Но он не может в этом признаться. Он утверждает, что только делает его понятным, раскрывая его истинный смысл. Как бы интерпретаторы ни изменяли текст… они должны заявлять, что читают уже заложенный смысл. (6)Зонтаг прослеживает причину, по которой определенные тексты стали неприемлемыми для «культуры поздней классической античности, когда сила и достоверность мифа были сломлены «реалистическим» взглядом на мир, введенным научным просвещением» (6).
Подобно методу Ницше в его « О генеалогии морали» , Зонтаг приводит здесь краткую генеалогию интерпретации.
Зонтаг имеет в виду не Просвещение с большой буквы «Е», обозначающее мышление 18 века, так называемую эпоху разума, а всплеск научной активности в античности.
Зонтаг предлагает рождение интерпретации как продукт своего рода смены парадигмы.
Миф и великие классики, такие как Гомер, начали уступать свою власть над реальностью самой природе благодаря новому интересу к эмпиризму и атомной физике со стороны философов, таких как Эпикур, Лукреций, Демокрит и стоики.
До этого Гомер все-таки был главным авторитетом, к которому Платону приходилось обращаться, чтобы узаконить свои собственные произведения, даже если его философия критиковала Гомера.
Точно так же комментаторы Библии — хотя книга сегодня пользуется значительным мировым авторитетом — начали полагаться на аллегории, чтобы сохранить ее актуальность.
Чтобы такие классические мифы и тексты, создающие космологию, оставались актуальными или достойными сохранения, их содержание должно было быть приведено в соответствие с новым сдвигом перспективы:
Таким образом, стоики, в соответствии со своим мнением о том, что боги должны быть нравственными, аллегорически убрали грубые черты Зевса и его шумного клана в гомеровских эпосах.
Они объяснили, что на самом деле Гомер обозначал прелюбодеянием Зевса с Лето союз между силой и мудростью. В том же духе Филон Александрийский интерпретировал буквальные исторические повествования еврейской Библии как духовные парадигмы. История исхода из Египта, сорокалетнего скитания по пустыне и вхождения в землю обетованную, по словам Филона, на самом деле была аллегорией освобождения, невзгод и окончательного избавления отдельной души. (6)Несмотря на изменение текстов, Зонтаг признает, что этот аллегорический процесс был, по крайней мере, «продиктован благочестием по отношению к проблемному тексту» (6).
Зонтаг с презрением относится к современной интерпретации.
Она называет современную практику интерпретации одним из деструктивных раскопок: «Современный стиль интерпретации раскапывает и, раскапывая, разрушает; он копается «за» текстом, чтобы найти подтекст, который является истинным» (6).
Зонтаг ссылается здесь на так называемую практику интерпретации, известную как герменевтика подозрения.
Французский теоретик Поль Рикёр ввел этот термин и назвал Маркса, Фрейда и Ницше первыми крупными критиками, принявшими этот способ чтения (подробнее об этом см. мой первый пост).
В том же подозрительном духе Зонтаг кратко обрисовывает генеалогию интерпретации, чтобы предположить, что культурным критикам следует переоценить «интерпретацию».
На самом деле, если бы я читал это эссе с «деконструктивной» позиции (термин для будущей публикации в блоге), я мог бы утверждать, что Зонтаг выполняет такое же подозрительное генеалогическое прочтение интерпретации, в чем она обвиняет подозрительных переводчиков.
С другой стороны, Зонтаг говорит об интерпретации так, как если бы она нуждалась в переоценке, чтобы лучше соответствовать нашим современным потребностям, но в то же время это то, с чем мы застряли.
«В некоторых культурных контекстах, — утверждает Зонтаг, — интерпретация является освобождающим актом. Это средство пересмотра, переоценки, бегства от мертвого прошлого.
В других культурных контекстах это реакционно, дерзко, трусливо, душно» (7).
Интерпретация, по мнению Зонтаг, нуждается в переоценке в соответствии с текущими культурными потребностями. Основная проблема в том, что она суммируется. Он мыслит себя как критический способ чтения и оценки текста. Это не делает его бесполезным.
Проблема, как ее формулирует Зонтаг, скорее в том, что в ее время «[не]понимать означает интерпретировать», и это понимание игнорирует «явное содержание» (термин Фрейда) для «скрытого содержания» в тексте (7). ).
Другими словами, интерпретация игнорирует половину произведения искусства. Он меняет «форму» на «содержание».
Критика Зонтаг — прямая реакция на ее время. Она рассматривает проблему в рамках американской критики середины 60-х годов (она написала эссе в 1964 году) и обращается к конкретным проблемам.
Американская современность, по ее мнению, страдает чрезмерной стимуляцией чувств: «Наша культура основана на избытке, на перепроизводстве; результатом является постоянная потеря остроты нашего сенсорного опыта» (13).
Это перенасыщение происходит от перенасыщения искусством, а также от различных вкусов и переживаний. Она связывает этот избыток с повышенной урбанистичностью.
Она также критикует интерпретацию с точки зрения промышленности и загрязнения:
Сегодня такое время, когда проект интерпретации во многом реакционный, душный.Подобно выхлопам автомобилей и тяжелой промышленности, отравляющим городскую атмосферу, излияние интерпретаций искусства сегодня отравляет наши чувства. (7)
Эти соединения говорят сами за себя; они предполагают, что интерпретация больше не соответствует времени и вкусам Зонтаг из-за связи искусства с современными культурными и материальными условиями.
Таким образом, критика интерпретации Зонтаг подчеркивает несоответствие между современностью и литературной традицией. Ее критика была своевременной.Ставя под сомнение прошлые ценности, Зонтаг «обращалась к мятежному молодому поколению 1960-х годов… Ее представление об искусстве как о чистом удовольствии казалось точно соответствующим духу времени» (Делейни, пар.
11).
Но наряду с сенсорной депривацией, вызванной современными излишествами, Зонтаг также определяет «классическую дилемму» своей нынешней культуры как «гипертрофию интеллекта за счет энергии и чувственных способностей» (7).
Точно так же, как интерпретация отдает предпочтение «содержанию» над «формой», она отдает предпочтение интеллекту над чувственностью.Можно видеть, как эта кажущаяся иерархия над чувственностью подходит бунтарскому настроению 60-х годов как топливо для инакомыслия.
Зонтаг формулирует эту иерархию более строго, называя интерпретацию «местью интеллекта искусству»:
Даже больше. Это месть интеллекта миру. Интерпретировать — значит обеднять, истощать мир — для того, чтобы создать теневой мир «смыслов». Это превратить мир в этот мир. («Этот мир»! Как будто был какой-то другой.) (7)
Интерпретация истощает мир, потому что, отдавая предпочтение «содержанию» и интеллекту над «формой» и чувственностью, она принижает реальный непосредственный опыт искусства.
Вместо того, чтобы привлечь внимание к самому произведению искусства, интерпретация направляет наше внимание на дискурс смысла вне произведения (хотя и воспринимается скрытым внутри него). То, что искусство говорит , что говорят интерпретаторы, заменяет то, что есть .
Но искусство может сопротивляться интерпретации: «искусство может стать пародией.Или он может стать абстрактным. Или он может стать («просто») декоративным. Или может стать неискусством» (10). Здесь Зонтаг имеет в виду поп-арт или авангард .
Зонтаг называет этот тип сопротивления «бегством от интерпретации» (10). Это способы исключить содержание из искусства.
Для Зонтаг, однако, такие полеты не заходят достаточно далеко, чтобы примирить раскол формы и содержания.
Такое искусство «вечно в бегах», всегда противостоит чему-то и, что еще хуже, продолжает разделять форму и содержание, потому что искусство, стирающее содержание, все же участвует в различении формы и содержания (11).
Из этого последнего пункта Зонтаг подразумевает, что форму и содержание следует рассматривать как неразделимые. Форма = содержание.
Вместо того, чтобы создавать искусство «на бегу», Зонтаг постулирует другой способ, которым искусство может сопротивляться интерпретации, «создавая произведения искусства, поверхность которых настолько едина и ясна, чей импульс настолько быстр, чей адрес настолько непосредственен, что произведение может быть… просто то, что есть» (многоточие собственное 11).
Этот тип искусства не стирает и не смягчает своего содержания, но его символическое качество, восприимчивость фильма к тому, что он просто говорит что-то вместо того, чтобы что-то делать или быть чем-то.
Зонтаг характеризует это антисимволическое искусство своей непосредственностью, прямотой и формальными элементами. Вместо того, чтобы перенаправлять аудиторию на смысл, искусство направляет внимание на себя.
Зонтаг называет этот фокус на искусстве «прозрачностью», или «переживанием сияния вещи самой по себе, того, что вещи есть то, что они есть» (13).
Таким образом, для Зонтаг хорошие произведения искусства побеждают замыслы их авторов. Автор попытается создать аллегорию или символизм, но влияние формальных особенностей искусства на зрителя пересилит его.
Комментарии Зонтаг к Трамвай «Желание» иллюстрируют то, что она имеет в виду под прозрачностью искусства. Критики могли интерпретировать его как изображение «падения западной цивилизации», но его также можно было воспринимать просто как «пьесу о красивом скотине по имени Стэнли Ковальски и увядшей паршивой красавице по имени Бланш Дюбуа» (9).
Специфика пьесы не требует аллегоризации и абстракции. Редуктивный процесс интерпретации заменяет специфику искусства на символизм.
Зонтаг предлагает фильм как лучший современный пример искусства, которое противостоит символизму, не отсылая к «содержанию»:
Тот факт, что фильмы не были перегружены интерпретаторами, отчасти объясняется просто новизной кино как искусства.
Этому также обязано счастливой случайности то, что фильмы в течение столь долгого времени были просто кино, иными словами, что они понимались как часть массовой, а не высокой культуры, и большинство людей с разумом оставляли их в покое. Кроме того, в кино всегда есть что-то, кроме контента, за что можно ухватиться тем, кто хочет анализировать.Ибо кино, в отличие от романа, обладает словарем форм — эксплицитной, сложной и обсуждаемой техникой движения камеры, монтажа и компоновки кадра, из которых складывается фильм. (11-12)Отмечая, что формальные элементы фильма сопротивляются интерпретации, Зонтаг указывает на относительную новизну этого средства массовой информации и низкий культурный статус.
Эссе Зонтаг не только критикует традиционную критику, но и косвенно ставит под сомнение связанные с ней каноны.Другое известное эссе «Заметки о Кэмпе», а также ее работа над фотографией вносят более явный вклад в этот аспект ее критики.
Теперь, когда Зонтаг показала, как художники могут сопротивляться интерпретации, она переходит к обсуждению роли, которую сыграла бы критика, если бы она обращалась к произведению искусства «как есть», не интерпретируя его.
Вместо герменевтики, или искусства интерпретации, Зонтаг постулирует «эротику искусства» (14).
Эта наводящая на размышления линия восходит к ее критике современности как сверхчувствительной.Излишества современности притупляют чувства. Таким образом, Зонтаг призывает вернуться к культивированию чувственности.
Это понятие эротической чувственности, конечно же, перекликается с сексуальностью, главной темой революционного духа 60-х. В дополнение к этому резонансу Зонтаг также означает чувственность с точки зрения непосредственности формы.
Прежде чем призвать к «эротике искусства», Зонтаг мимоходом использует термин «эротика» в своей генеалогии интерпретации.
В этом отрывке она описывает один из самых известных способов истолкования для переписывания текста: «раввинистические и христианские «духовные» толкования явно эротической Песни Песней» (6).
Это относится к тому, как религиозные интерпретации стирают тяжелый эротизм в этом стихотворении, воспринимая его, скажем, как любовь Бога к Израилю или как какой-то другой религиозный символизм.
Такая интерпретация почти смехотворна, когда читаешь стихотворение:
Пусть целует меня поцелуями уст своих —
ибо любовь твоя приятнее вина.
Приятен аромат твоих духов;
твоё имя подобно разлитому благовонию.
Неудивительно, что девушки любят тебя!
Унеси меня с собой — поторопимся!
Пусть король введет меня в свои покои.(строки 2-5)
Религиозное или нет, чувственность этого стихотворения не может быть так легко лишена без радикального пересмотра текста. Любовь, заклинаемая здесь, кажется слишком чувственной, чтобы аллегория могла быть единственным способом ее прочтения.
Но критика Зонтаг направлена не столько на то, чтобы пересмотреть прошлые методы аллегории и интерпретации в античности и религиозном контексте, сколько на то, чтобы подчеркнуть неадекватность интерпретации ее современности.
Эссе Зонтаг продвигает эстетическую критику, которая не игнорирует поверхность стихотворения, но обращает внимание на его форму.
«То, что необходимо, — утверждает Зонтаг, — это словарь — описательный, а не предписывающий, словарь — для форм… Не менее ценными были бы акты критики, которые давали бы действительно точное, острое, любящее описание внешнего вида того или иного объекта. произведение искусства» (12-13).
«Предписывающая» критика формулирует законы и правила о том, что искусство должно делать или чем должно быть. «Описательная» критика описывает. Это удовлетворяет критическим критериям Зонтаг, поскольку касается формы искусства.
Зонтаг добавляет к такому описанию прилагательное «любящий», подчеркивая, почему мы должны называть такого рода критику эротикой.Обращаясь к самому искусству, такая критика подчеркивает отношения между формой и аудиторией.
Человек следит за формой посредством своих чувств, обычно зрения, звука, в пластическом искусстве возможно осязание, редко вкус и обоняние (если, конечно, мы не включаем кулинарное искусство).
Интерпретация встает между искусством и чувствами аудитории, отвлекая внимание от искусства и направляя его на смысл и абстракцию.
Но благодаря сокращению дистанции между искусством и аудиторией чувственность формы становится первостепенной для оценки искусства.Искусство становится чем-то пережитым, не отнесенным к «высшей сфере».
Здесь можно зайти слишком далеко с эротическим подтекстом, и Зонтаг не смягчает эту многозначительность. В конце концов, ее видение критики телесно, оно выдвигает на первый план чувства, которые для нее притупила современность.
Призыв Зонтаг к описательной критике напоминает мне о намерениях науки описывать и документировать природу такой, какая она есть, — чувство, которое я описал в своем последнем посте.
Но использование Зонтаг термина «эротика» и стремление к «любовному описанию» уменьшают бескорыстность этого описательного процесса, который, как мы видим, отстаивается наукой.
Таким образом, выдвигая на первый план форму, Зонтаг выдвигает на первый план опыт критика или аудитории.
Такой ход, пожалуй, ставит под сомнение возможность объективности критического анализа.
Эта новая эротика искусства, кажется, предвосхищает представление о том, что наблюдатель также является в какой-то степени сотворцом.
Эта критика также выдвигает своего рода любящую чувствительность, которая, подобно критике Кольриджа и Лонгина, возможно, основывает свои суждения на «красоте» произведения.
В любом случае такая критика кажется менее обличительной и более готовой принять произведение искусства на его собственных условиях через опыт критика.
Каковы бы ни были двусмысленности и недостатки критики Зонтаг и генеалогии интерпретации, такая любящая чувствительность не является ни новой, ни нежелательной.
Работа цитируется
Делани, Билл и Дезире Дрюс. «Сьюзен Зонтаг». Салем Пресс Биографическая энциклопедия , 2017.
Зонтаг, Сьюзан. «Против толкования». Против интерпретации и других эссе. Dell Publishing Co., 1966. стр. 3-14.
Изображение предоставлено Сьюзен Зонтаг в 1994 году, нарисовано Хуаном Фернандо Бастосом по заказу Gay & Lesbian Review для обложки мая-июня 2009 года.
СС.
Нравится:
Нравится Загрузка…
РодственныеКак Сьюзен Зонтаг научила меня думать
Свою юность я провел в ужасной спешке, чтобы прочитать все книги, посмотреть все фильмы, прослушать всю музыку, посмотреть все во всех музеях.Это преследование требовало больше усилий тогда, когда ничего не текло и все приходилось выискивать, покупать или брать взаймы. Но не об этих изменениях идет речь в этом эссе. Культурно ненасытные молодые люди всегда были невыносимы и никогда не были чем-то необычным, даже несмотря на то, что они склонны много вкладывать в то, чтобы отличаться от других — в стремлении (или притворстве) к чему-то более глубокому, более высокому, чем обычное дело. Серьезность их взрослой жизни, оглядываясь назад, показывает свою нелепую сторону, но тоска, которая ими движет, — это не шутки.Это жажда не столько знаний, сколько опыта определенного рода. Два вида, на самом деле: специфический опыт встречи с книгой или произведением искусства, а также будущий опыт, состояние совершенного развития, которое ожидает вас в конце поиска.
Когда вы все прочтете, тогда, наконец, вы сможете начать.
2 Яростное потребление часто называют неразборчивым, но суть его всегда в дискриминации.Именно на книжных полках моих родителей, среди других эмблем среднего века, американского литературного вкуса и интеллектуального любопытства среднего класса, я нашел книгу с названием, которое, казалось, предлагало то, в чем я отчаянно нуждался, даже если (или именно потому) оно было продано. полностью над моей головой. «Против толкования». Никаких подзаголовков, никаких обещаний или самопомощи. Книга Dell в мягкой обложке за 95 центов с фотографией автора Сьюзен Зонтаг на обложке.
Нет сомнения, что изображение было частью очарования книги — угловатый, темный взгляд, понимающая улыбка, стриженные волосы и застегнутое пальто — но харизму названия не следует недооценивать.Это было заявление оппозиции, хотя я не мог сказать, против чего именно.
Какой бы ни оказалась «интерпретация», я был готов вступить с ней в борьбу. Я все еще жив, даже если интерпретация в той или иной форме была основным способом, которым я зарабатывал на жизнь во взрослом возрасте. Несправедливо обвинять в этом Сьюзан Зонтаг, хотя я и делаю.
3 «Против интерпретации», сборник статей 1960-х годов, перепечатанных из различных журналов и журналов, в основном посвященных актуальным текстам и артефактам («Святой Жене» Жана-Поля Сартра, «Живи своей жизнью» Жан-Люка Годара). , «Пылающие создания» Джека Смита), скромно представляет себя как «примеры эстетики», теорию «собственной чувствительности» Зонтаг.На самом же деле это эпизодическая хроника разума в страстной борьбе с миром и самим собой.
Подпись Зонтаг — амбивалентность. «Против интерпретации» (эссе), в котором провозглашается, что «интерпретировать — значит обеднять, истощать мир — для того, чтобы создать теневой мир «смыслов»», — это, несомненно, работа неустанно аналитического, смыслоориентированного интеллект.
На чуть более чем 10 страницах она взывает к экстазу сдачи, а не к протоколам экзегезы, сделанным в неукоснительно интеллектуальных терминах.Ее последнее заявление в микрофон — «Вместо герменевтики нам нужна эротика искусства» — ставит абстракцию на службу чувственности.
4 После стольких лет мне трудно объяснить, какое влияние оказало на меня «Против толкования». Впервые он был опубликован в 1966 году, в год моего рождения, что показалось мне ужасно зловещим. Это принесло новости о книгах, которых у меня не было — еще не было! — читать и смотреть фильмы, о которых я не слышал, и бросать вызов благочестию, которое я только начал постигать.Он дышал воздухом 60-х, важного времени, которое я непростительно упустил.
Но я продолжал читать «Против интерпретации» — а затем «Стили радикальной воли», «О фотографии» и «Под знаком Сатурна» — книги, которые Зонтаг позже осудила как «юношество», — ради чего-то другого.
Можно сказать, за стиль (она написала эссе под названием «О стиле»). Думаю, для голоса, но это банальное слово. Это было потому, что я жаждал драмы ее амбивалентности, стойкости ее энтузиазма, жала ее сомнения.Я читал эти книги, потому что мне нужно было быть с ней. Не слишком ли много, чтобы сказать, что я был влюблен в нее? Кем она была вообще?
Через 5 лет после того, как я взял с полки в гостиной «Против толкования», я наткнулся на рассказ Зонтаг под названием «Паломничество». Одно из очень немногих откровенно автобиографических произведений, когда-либо написанных Зонтаг, эти слегка беллетризованные мемуары, действие которых происходит в Южной Калифорнии в 1947 году, напоминают о подростковом возрасте, который я почему-то подозреваю в плагиате треть века спустя.«Я чувствовала, что застряла в своей собственной жизни», — пишет Зонтаг, мягко насмехаясь, а также с гордостью подтверждая, что она была серьезной и ненасытной девушкой, которой она когда-то была.
Упомянутое «паломничество», предпринятое с другом по имени Меррилл, было направлено в дом Томаса Манна в Пасифик-Палисейдс, где этот почтенный гигант немецкой культуры неуместно жил, находясь в изгнании из нацистской Германии.
Самая смешная и самая правдивая часть этой истории — «стыд и ужас» юной Сьюзен перед перспективой заплатить за звонок.— О, Меррилл, как ты мог? — мелодраматически восклицает она, когда узнает, что он договорился о чаепитии в резиденции Маннов. Вторая самая смешная и самая правдивая часть истории — это разочарование, которое Сьюзан пытается побороть в присутствии литературного идола, который говорит «как рецензия на книгу». Встреча представляет собой очаровательный анекдот с 40-летней историей, но она также доказывает, что юношеские инстинкты были верны. — Зачем мне встречаться с ним? — спросила она. — У меня были его книги.
6 Я никогда не встречал Сьюзен Зонтаг. Однажды, когда я работал допоздна, отвечая на телефонные звонки и работая с факсом в офисе The New York Review of Books, я принял сообщение для Роберта Сильверса, одного из редакторов журнала. — Скажи ему, что звонила Сьюзан Зонтаг. Он поймет почему. (Потому что это был его день рождения.) В другой раз я мельком увидел, как она подметала, лебедила, прогуливалась — или, может быть, просто шла — по галереям Фрика.
Гораздо позже этот журнал поручил мне написать о ней портрет.Она собиралась опубликовать «Относительно боли других», продолжение и поправку к своей книге 1977 года «О фотографии». Фурор, который она вызвала несколькими абзацами, написанными для The New Yorker после терактов 11 сентября — слова, которые казались неприемлемо рациональными во времена ужаса и горя, — еще не утих. Я чувствовал, что мне нужно многое ей сказать, но единственное, что я не мог заставить себя сделать, это снять трубку. Больше всего я боялся разочарования, своего и ее.
Я не хотел не произвести на нее впечатление; Я не хотел пробовать.Страх получить ее одобрение и уверенность, что, несмотря на мою журналистскую позу, я сделаю именно это, парализовали. Вместо профиля я написал короткий текст, который сопровождал портрет Чака Клоуза. Я не хотел рисковать знакомством с ней каким-либо образом, который мог бы подорвать или осложнить отношения, которые у нас уже были, что было очень чревато. У меня были ее книги.
7 После смерти Зонтаг в 2004 году фокус внимания начал смещаться с ее работы на ее личность.Не столько ее жизнь, сколько она сама, ее фотографический образ, ее манера вести себя дома и на вечеринках — где угодно, только не на странице. Ее сын, Дэвид Рифф, написал пронзительные мемуары о болезни и смерти своей матери. Энни Лейбовиц, партнер Зонтаг, время от времени, с 1989 года до самой ее смерти, выпускала портфолио фотографий, беспощадно изображающих ее изуродованное раком 70-летнее тело.
Уэйн Кестенбаум, Филип Лопат и Терри Кастл размышляли о ее устрашающей репутации и страхе, зависти и неадекватности, которые она внушала им.«Sempre Susan», короткие мемуары Сигрид Нуньес, которая некоторое время жила с Зонтаг и Риффом в 1970-х годах, — шедевр минижанра «Я знала Сьюзан» и зеркальный компаньон к собственному «Паломничеству» Зонтаг. Это о том, что может случиться, когда вы действительно узнаете писателя, а именно: вы теряете всякое представление о том, что или кого вы действительно знаете, включая себя.
8 В 2008 году компания Farrar, Straus & Giroux, давний издатель Зонтаг, выпустила «Reborn», первый из двух томов, составленных из почти 100 записных книжек, которые Зонтаг заполняла с раннего подросткового до позднего среднего возраста.Из-за своего фрагментарного характера эти дневниковые записи не пугают, как могла бы быть ее более официальная научно-популярная проза, и не заумны, как большая часть ее художественной литературы до 1990-х годов.
Кажется, что они предлагают беспрепятственное окно в ее разум, документируя ее интеллектуальные тревоги, экзистенциальные тревоги и эмоциональные потрясения, а также повседневную эфемеру, которая оказывается почти столь же увлекательной. Списки книг, которые нужно прочитать, и фильмы, которые нужно посмотреть, соседствуют с цитатами, афоризмами, наблюдениями и идеями для рассказов.Любовники дразняще представлены одной буквой («I.», «H», «C.»). Вы задаетесь вопросом, надеялась ли Зонтаг, если бы она знала, что вы когда-нибудь будете это читать — интимный журнал как литературная форма является постоянной темой в ее эссе — и вы задаетесь вопросом, подрывает ли эта возможность виновную близость чтения этих страниц или, на наоборот, объясняет это.
9 Новая биография Бенджамина Мозера — «Зонтаг: ее жизнь и работа», опубликованная в прошлом месяце, — уменьшает Зонтаг до натуральной величины, хотя и настаивает на ее значимости.«В Сьюзен Зонтаг имело значение то, что она символизировала», — заключает он, старательно задокументировав ее любовные похождения, ее мелкие жестокости и ее упущения в личной гигиене.
Должен сказать, я нахожу эту мысль ужасающей. Женщина, чьи великие достижения состояли в написании миллионов слов и чтении бог знает сколько еще миллионов — ни одно упражнение в Зонтахиане не может не упомянуть библиотеку из 15 000 книг в ее квартире в Челси, — наконец была окончательно захвачена тем, что она назвала «образом». -мир», фальшивая реальность, которая угрожает разрушить наше представление о реальном мире.
Можно спорить о философской последовательности, политических последствиях или актуальности этой идеи в наши дни (одно из центральных утверждений «О фотографии»), но трудно отрицать, что Зонтаг в настоящее время принадлежит больше изображениям, чем словам. Может быть, неизбежно, что после смерти Зонтаг литературный образ, на создание которого она потратила всю свою жизнь, — эта строгая, серьезная, безличная личность — отслаивается, открывая личность, скрывающуюся за словами.
Несчастная дочь. Переменчивая мать. По-разному нуждающийся и властный любовник. Верный, иногда невозможный друг. В эпоху престижного телевидения мы, возможно, потеряли интерес к сложным книгам, но нам нравятся сложные персонажи, и биографическая Зонтаг — смелая и властная, неуверенная и непредсказуемая — безусловно, отвечает всем требованиям.
10 «Интерпретация», по Зонтаг, «есть месть интеллекта искусству. Даже больше.Это месть интеллекта миру». И биография в той же мере есть месть исследования интеллекту. Жизнь разума превращается в «жизнь», гроб, полный грохочущих фактов и призрачных предположений, не столько приглашение читать или перечитывать, сколько удобная, громоздкая отговорка не делать этого.
Смысл этого эссе, которое оказалось не таким простым, как я думал, состоит в том, чтобы противостоять этой тенденции. Я не могу отрицать реальность изображения или символическую печать имени.
Я не хочу обесценивать то, как Зонтаг служит талисманом и культурным героем. Все, что я действительно хочу сказать, это то, что Сьюзен Зонтаг имела значение из-за того, что она написала.
11 Или, может быть, я должен просто сказать, почему она так важна для меня. В «Sempre Susan» Сигрид Нуньес описывает Зонтаг как:
.… противоположность комического «мыслителя-собственника» Томаса Бернхарда, который питается фантазией о том, что каждая книга, картина или музыкальное произведение, которое он любит, было создано исключительно для него и принадлежит исключительно ему, и чей «художественный эгоизм» делает мысль о том, что кто-то еще наслаждается или ценит произведения гения, которых он почитает, невыносима.Она хотела, чтобы ее увлечения разделяли все, и с одинаковой интенсивностью откликаться на любую работу, которую она любила, означало доставлять ей одно из самых больших удовольствий.
Я против этого. Я не люблю делиться своими увлечениями, даже если работа кинокритика заставляет меня это делать. Я цепляюсь за незрелые (и, возможно, также типично мужские) собственнические инвестиции в работу, которая меня больше всего волнует. Моя преданность Зонтаг часто казалась тайной. Она никогда не была назначена ни на один курс, который я проходил в колледже, и если ее имя когда-либо упоминалось, когда я учился в аспирантуре, то это было с определенной снисходительностью.Она была не теоретиком и не ученым, а эссеистом и популяризатором, и поэтому плохо вписывалась в отчаянный карьеризм, царивший в то время в академии. В мире культурной журналистики ее часто называют яйцеголовой и снобом. Не стоит о ней говорить, и поэтому я в основном не говорил о ней.
12 Тем не менее, я продолжала читать с такой же двойственностью, как и у нее. Возможно, ее самое известное эссе — безусловно, одно из самых противоречивых — «Заметки о «Кэмпе», в котором с скрупулезной трезвостью исследуется феномен, определяемый «духом экстравагантности».
Запрос исходит из смешанных чувств — «Меня сильно тянет к Кэмпу и почти так же сильно обижает на него», — которые скорее обостряются, чем разрешаются, и которые вьются через 58 пронумерованных разделов «Заметок», как усики в стиле модерн. Распечатать. Писая о чрезмерном, искусственном, легкомысленном и театральном способе выражения, Зонтаг использует стиль, противоположный всему этому.
Если некоторые виды лагеря представляют собой «серьезность, которая терпит неудачу», то «Заметки о «лагере» » разыгрывают серьезность, которая достигает успеха.Эссе посвящено Оскару Уайльду, чьи самые насмешливые высказывания выражали его самые глубокие мысли. Зонтаг обращает вспять этот вильдеанский поток, так что ее серьезные заявления сверкают почти невидимым озорством. Эссе восхитительно, потому что оно, кажется, не выдает никакого чувства юмора, потому что его шутки похоронены так глубоко, что они, по сути, являются секретами.
13 В главе «Против интерпретации» под названием «Записные книжки Камю» — первоначально опубликованной в «Нью-Йорк ревью оф букс» — Зонтаг делит великих писателей на «мужей» и «любовников», хитрая, сексуальная модификация старых дихотомий (e .
г., между аполлоническим и дионисийским, классическим и романтическим, бледнолицым и краснокожим). Альбер Камю, начавший свой посмертный путь от нобелевского лауреата и мученика-экзистенциалиста до школьной программы (где я его и нашел), назван «идеальным мужем современной литературы». Это не совсем комплимент:
Некоторые писатели приводят твердые достоинства мужа: надежность, интеллигентность, великодушие, порядочность.Есть и другие писатели, в которых ценят дар любовника, дар темперамента, а не нравственную добродетель. Общеизвестно, что женщины терпят качества любовника — капризность, эгоизм, ненадежность, жестокость, — которые они никогда не одобрят в муже, в обмен на волнение, вливание сильных чувств. Точно так же читатели мирятся с неразборчивостью, навязчивостью, болезненной правдой, ложью, плохой грамматикой — если в качестве компенсации писатель позволяет им смаковать редкие эмоции и опасные ощущения.
Сексуальная политика этой формулировки — это нечто. Чтение-женщина, письмо-мужчина. Читательница существует для того, чтобы быть соблазненной или обеспеченной, изнасилованной или обслуженной мужчиной, который либо мошенник, либо солидный гражданин. Камю, несмотря на свою кинозвездную внешность (как и Зонтаг, он хорошо фотографировал), обречен на статус мужа. Он парень, на которого читатель согласится, который не будет задавать слишком много вопросов, когда она вернется после интрижек с Кафкой, Селин или Жидом.Он также тот, кто больше, чем любой из них, вдохновляет на любовь.
14 После того, как ее брак с социологом Филипом Риффом распался в 1959 году, большинство серьезных романтических отношений Зонтаг были с женщинами. Писатели, компанию которых она составляла на странице, были преимущественно мужчинами (и почти исключительно европейцами). За исключением короткой статьи о Симоне Вейль и еще одной о Натали Саррот в «Против интерпретации» и подробного разбора Лени Рифеншталь в «Под знаком Сатурна», основная критика Зонтаг касается мужчин.
Она сама была своего рода мужем. Ее письмо добросовестно, тщательно, терпеливо и полезно. Авторитетный, но не ругающий. Строгий, упорядоченный и ясный, даже когда он отправляется в пейзажи дикости, разрушения и бунта. Она начинает свое исследование «Порнографического воображения» с предупреждения, что «Никто не должен начинать обсуждение порнографии, пока не признает наличие порнографии ies — их по крайней мере три — и прежде чем пообещает обсуждать их по одному.
Экстравагантная, ниспровергающая серьезность этого предложения делает его идеальным лагерным жестом. Есть также что-то странное в установлении правил и процедур, подразумеваемый сценарий нарушения и наказания, который безошибочно эротичен. Мне должно быть стыдно за то, что я так думаю? Конечно! Унижение — один из самых сильных и приятных эффектов мастерской прозы Зонтаг. Она главная.
15 Но правила игры не просто требуют молчания или послушания со стороны читателя. Что поддерживает связь — рабство, если вы позволите, — так это ее изменчивость. Доминирующая сторона всегда уязвима, подчиненная сторона всегда способна на бунт, сопротивление или прямой отказ.
Я часто читал ее работы в духе вызова, неповиновения, как бы надеясь вызвать реакцию.Какое-то время я думал, что она ошибается во всем. «Против интерпретации» была сентиментальной и обреченной на провал полемикой против критики, как раз того, во что она научила меня верить. «О фотографии» была сентиментальной защитой заезженной эстетической идеологии, обернутой вокруг суеверного ужаса перед технологиями. Да и кого вообще волновали Элиас Канетти и Вальтер Беньямин? Или об Э. М. Чоране, или Антонене Арто, или любом другом еврочудаке из ее пантеона?
Не я! И все еще.
… За эти годы я купил по крайней мере три экземпляра «Под знаком Сатурна» — если бы меня попросили выбрать любимый том Зонтаг, я бы выбрал его — и в каждом эссе о Канетти: «Разум как Страсть», — самый злобный. Почему? Не то чтобы я мог рекомендовать ее тому, кто хочет узнать о первом коренном болгарине, получившем Нобелевскую премию по литературе, потому что я никогда не встречал такого человека. «Разум как страсть» — это лучшее, что я когда-либо читал об эмоциональной динамике литературного восхищения, о том, как великий писатель «учит нас дышать», о том, что подчинение читателя — это форма самосозидания.
16 В очень немногих случаях люди, о которых писала Зонтаг, были людьми, которых она знала: например, Ролан Барт и Пол Гудман, чья смерть вызвала краткие благодарности, перепечатанные в «Под знаком Сатурна». Даже в этих элегиях первичная зафиксированная близость — это близость между писателем и читателем, а читатель — который также, конечно, писатель — увековечивает и преследует форму знания, лежащую где-то между интеллектуальным и библейским.
Поскольку близость распространяется на читателя Зонтаг, история любви становится имплицитным ménage à trois. Каждое эссе представляет собой попытку — диалектику борьбы, сомнения, экстаза и разочарования — узнать другого писателя и заставить вас узнать его тоже. И, более глубоко, хотя и более осторожно, узнать ее.
17 Версия этого эссе, которую я меньше всего хочу писать — та, которая постоянно сопротивляется моему сопротивлению, — это та, в которой Зонтаг использует как дубину против интеллектуальной неполноценности и неполноценных интеллектуалов современности.Начертить вектор упадка от того времени к настоящему моменту почти до смешного легко. Почему дети не читают Канетти? Почему профессиональные издательства не печатают сборники эссе о европейских писателях и кинематографистах-авангардистах? Сама Зонтаг не была застрахована от таких причитаний. В 1995 году она оплакивала смерть кинематографа.
В 1996 году она беспокоилась, что «сама идея серьезного (и благородного) кажется большинству людей причудливой, «нереалистичной».
Хуже того, в цифровой стране существуют идеи и предположения, которые выглядят как обесцененные, пародийные версии позиций, которые она застолбила полвека назад.«Новая чувствительность», которую она провозгласила в 60-х, «посвященная как мучительной серьезности, так и веселью, остроумию и ностальгии», выживает в форме безумной, подпитываемой алгоритмами эклектики. Популярный мем, призывающий критиков и других ненавистников заткнуться и «дать людям наслаждаться вещами», выглядит как адаптированное к смайликам обновление «Против интерпретации» с более безопасной формулировкой «наслаждайтесь вещами», чем «эротика искусства» Зонтаг.
Это не то, что она имела в виду, так же как и ее колючие, нюансированные «Заметки о «лагере»» имели непосредственное отношение к готовой для Instagram беззаботности Met Gala этого года, которая позаимствовала название для своей темы.
И если говорить о Граме, его восхождение, кажется, подтверждает самые мрачные пророчества «О фотографии», которые рассматривали неконтролируемое распространение визуальных медиа как своего рода экологическую катастрофу для человеческого сознания.
18 С другой стороны, Зонтаг 60-х и 70-х годов может показаться современным чувствам проблематичной или диковинной. Она писала почти исключительно о белых мужчинах. Она верила в фиксированные иерархии и абсолютные стандарты. Она писала устрашающе долго с такой непримиримой эрудицией, которая заставляет людей чувствовать себя плохо.Даже в самые полемические моменты она никогда не торговала противоречивыми горячими взглядами. Ее имя никогда не будет ответом на стандартный, убивающий время вопрос в социальных сетях: «Какой классический писатель был бы крут в Твиттере?» Точкой отсчета любого эссе Зонтаг может быть только каждое его слово.
Зонтаг была квир-писательницей-еврейкой, презиравшей риторику идентичности.
Она стеснялась раскрывать свою сексуальность. Мозер критикует ее за то, что она не раскрылась в самые тяжелые годы эпидемии СПИДа, хотя это могло бы стать мощным политическим заявлением.Политические заявления, которые она делала, приводили ее к неприятностям. В 1966 году она написала, что «белая раса — это раковая опухоль человеческой истории». В 1982 году в речи в ратуше на Манхэттене она назвала коммунизм «фашизмом с человеческим лицом». После 11 сентября она предостерегала от того, чтобы эмоции омрачали политические суждения. «Давайте, конечно, вместе горевать, но не будем вместе глупить».
Сейчас это не звучит так неразумно, но большая часть произведений Зонтаг не служила явным или неявным идеологическим целям.Ее повестка дня — список проблем, которые необходимо решить, а не перечень позиций, которые необходимо занять, — была упрямо эстетической. И это, может быть, самое немодное, самое шокирующее, самое бесящее в ней.
19 Прямо сейчас, в период моральных и политических потрясений, мы цепляемся за сентиментальные банальности о важности искусства. Мы относимся к ней как к спасению, бальзаму, смутному набору ценностей, существующих за пределами безобразия и продажности рынка и государства.Или мы ищем в искусстве подтверждение наших благочестия и предрассудков. Это разделяет разницу между сопротивлением и соучастием.
Зонтаг также осознавала, что живет в чрезвычайных условиях, в мире, которому угрожают насилие, экологическая катастрофа, политическая поляризация и коррупция. Но искусство, которое она ценила больше всего, не столько успокаивало муки современной жизни, сколько преломляло и преувеличивало ее агонию. Она читала — или ходила в кино, на спектакли, в музеи или на танцевальные представления — не для того, чтобы уйти от этого мира, а чтобы приблизиться к нему.Что делает искусство, повторяет она снова и снова, так это противостоит природе человеческого сознания во время исторического кризиса, разрушая и переопределяя свои собственные условия и процедуры.
Это налагает торжественное обязательство: «Отныне и до конца сознания мы застряли в задаче защиты искусства».
20 «Сознание» — одно из ее ключевых слов, и она использует его так, что это может звучать странно для ушей 21-го века. Сейчас к нему иногда обращаются, в слабом смысле, как к синониму морального осознания несправедливости.Между тем, ее статус как философской проблемы был снижен из-за подъема когнитивной науки, которая подчиняет тайны человеческого разума химическим и физическим операциям мозга.
Но сознание, как его понимает Зонтаг, вряд ли исчезло, потому что оно дает имя феномену, который принадлежит — способами, которые ускользают от научного анализа — как индивидууму, так и виду. Сознание присуще частному, непередаваемому опыту отдельного человека, но оно также живет в группах, в культурах, популяциях и исторических эпохах.Его ближайший синоним — мысль, которая одинаково обитает как в стенах одиночного черепа, так и вне коллективной сферы.
Если великой темой Зонтаг было сознание, то ее великим достижением было как мыслителя. Обычно этот ярлык присваивается теоретикам и создателям систем — Ханне Арендт, Жану-Полю Сартру, Зигмунду Фрейду, — но Зонтаг не совсем принадлежит к этой компании. Вместо этого она писала таким образом, что драматизировала процесс мышления.Эссе захватывают не только идеями, которые они передают, но и тем, что в них чувствуешь ритмы и пульсации живого разума; они максимально приближают вас к другому человеку.
21 «Под знаком Сатурна» открывается в «крохотной комнатке в Париже», где она жила последний год, — «маленьких голых квартирках», которые отвечают «некоторым нужно раздеться, закрыться на время, сделать новый старт с как можно меньшим отступлением.«Хотя, по словам Сигрид Нуньес, Зонтаг предпочитала, чтобы во время работы ее окружали другие люди, я склонен представлять ее в одиночестве той парижской комнаты, которая, я полагаю, является своего рода физическим проявлением, символом ее одиночное сознание.
Сознание, которое было оживлено продуктами других разумов, точно так же, как мой активирован ее. Если она там одна, я могу претендовать на привилегию быть ее единственной компанией.
Что, конечно, фантастика.У нее были лучшие читатели, и я любил других писателей. Метафоры женитьбы и обладания, удовольствия и власти могут заходить далеко. Нет никакого реального вреда в том, чтобы читать небрежно, беспорядочно, оскорбительно или эгоистично. Страница — это безопасное пространство; каждое слово является стоп-словом. Твой любовник может быть моим мужем.
Только чтение. Под этим я подразумеваю: это все.
.