12 апостолов Esquire 2017: Александр Паль
«Алло?» — сонный голос отвечает в трубке в 12 часов дня.
Александр Паль не любит давать интервью. Неохотно он соглашается и на это — говорит, журналисты задают одни и те же вопросы, так что невозможно отделаться от ощущения дежавю. «Как на российском телевидении: одни и те же программы, одни и те же сценарии. Вечно преследует мысль, что ты в этом уже участвовал».
Восемь лет назад Паль приехал из Челябинска в столицу поступать на актерское. Повезло в ГИТИСе: после этюдов Леонид Хейфец подозвал его и сказал, что берет на курс за индивидуальность.
— За талант?
— Нет, за индивидуальность.
— За уникальность?
— Нет, ин-ди-ви-дуальность, — говорит Паль.
В интервью трехлетней давности он сказал, что Хейфец взял его за рожу. «У тебя странная рожа!» — вот что тот сказал. Но с ролями у Паля не клеилось: ему то отказывали, то закрывали очередной проект. На пробы «Все и сразу», своей первой картины, Паль попал совершенно случайно: кастинг-директор пришла на дипломный спектакль и решила дать парню шанс. Вышло неплохо — гопники у актера вообще получаются искренними — то ли дворовое детство сказывается, то ли большой талант.
Потом были «Горько!» и «Тряпичный союз» — тоже о шпане. «Но другой шпане!» — замечает Паль. Его лысого Леху полюбили, кажется, все. «Тряпичный союз» и вовсе шагнул за пределы народной любви: весь зал стоя аплодировал фильму на Берлинском кинофестивале. Потерянное поколение наконец обрело героя времени — эдакого романтичного гопника без особой претензии на интеллект и светскость, а Паль со своей индивидуальностью оказался его лучшим воплощением.
— Облик человека в кино важнее, чем в театре, — говорит он. — Меня не переделаешь, я не буду Высоцким. У Аль Пачино все персонажи похожи, но он все равно везде разный. Даже в однотипных героях можно открыть разные грани себя. Просто у хорошего актера арсенал больше.
Успех «Горько!» воодушевил режиссеров генерировать похожие проекты со скоростью принтера и на роль верховного отморозка звать Паля.
Паль перестал быть актером одного амплуа довольно скоро: за два последних года он успел побывать интеллигентным преподавателем в «Хорошем мальчике», вертолетчиком в «Ледоколе» и таможенником в «Без границ». «Каждая роль меняет вектор представления о тебе. Сначала они думают:»Получился у тебя хороший образ — вот в нем и играй». Потом ты снимешься в другом: «О, неплохо. Не ожидал». А почему не ожидал?»
Сейчас Паль не снимается нигде. «Чтобы снять что-то хорошее, ты должен либо многим жертвовать, либо мало снимать. В актерской карьере точно так же, и я выбрал последнее. Теперь лежу на диване, плюю в потолок. Звоню приятелям и спрашиваю, что делают. А они бросают трубку. Да погоди, не бросай трубку, давай поболтаем, говорю, но они все равно бросают. Я пофигист. В хорошем смысле. У меня есть амбиции и мечты, но я не буду тянуть на себя одеяло, если здесь меня не ждут. Самое лучшее от тебя все равно не уйдет».
На часах полночь. Паль выглядит уставшим. Он говорит, что недавно уезжал путешествовать по Европе на машине, один, а потом добавляет: «Или не важно». Он почти ничего не рассказывает, только пьет чай и говорит: «Не важно». ≠
Провинциальный барьер. Александр Паль — из гопника Челябинска в звезду кино | Персона | Культура
Буквально пара-тройка ролей в российском кинематографе принесла молодому челябинскому актёру Александру Палю небывалую известность. Сначала безумный хипарь из дилогии Жоры Крыжовникова «Горько!» в его роли покорил сердца среднестатистического зрителя, а затем актёрские задатки челябинца оценило жюри кинофестиваля «Кинотавр», отдав ему и его коллегам по ленте «Тряпичный союз» Михаила Местецкого приз за лучшую мужскую роль.
Без нервов
Вернувшийся в родной Челябинск спустя два года после премьеры «Горько!» Александр Паль оказался совсем не похож на своего героя-гопника. Стоило лишь отрастить волосы. Как и полагается, актёр по-интеллигентски скромен, однако в нужный момент готов «уколоть» собеседника саркастическим замечанием. Челябинец признаётся, что уже устал отвечать на вопросы о гопниках и мечтает о серьёзных ролях, например, у Андрея Звягинцева.
«У меня была сумбурная детская криминальная молодость, — рассказал корреспонденту «АиФ-Челябинск» Александр Паль. — Были друзья, которые с тобой вроде нормально общаются, а потом чуть выпьют и вдруг — причёска слетает, и человек «падает», начинает себя вести абсолютно по-другому. В этот момент главное тихо отойти за дерево. Но я вспыльчивый и иногда вёл себя безрассудно».
Уже в старших классах, под опекой дяди-писателя, Александр пересмотрел свои взгляды на жизнь. Челябинец стал интересоваться литературой, а после посещения кинообразовательного центра имени Леонида Оболенского, названного в честь народного артиста РСФСР, увлёкся кинематографом. Самое большое впечатление, по признанию парня, на него произвел фильм «Таксист» Мартина Скорсезе. После этого школьник пошел заниматься в челябинскую театральную студию «У Паровоза».
Тем не менее, в театре никто не верил, что их Санёк сможет добиться хоть какого-то успеха на актёрском поприще. Да что уж там, даже мама говорила ему: «Какая Москва, куда ты едешь, и вообще, что это такое — артист? Ты должен быть хирургом. У тебя нервов нет, ты должен резать людей. Все будут волноваться, а ты хладнокровно, спокойно и интеллигентно будешь резать».
Внутренний герой
Бунтарский дух, несмотря на это, подтолкнул Паля проверить свои силы в Первопрестольной. И у него получилось — сначала режиссёрский факультет ГИТИСа у Леонида Хейфеца, потом ТЮЗ, Московский академический театр имени Владимира Маяковского, а затем и полный метр.
«Нет никакого секрета, всё на мне написано, — смеясь, говорит Александр. — Главное не останавливаться, если по-настоящему хочешь. Мне кажется, многим людям, которые живут далеко от столицы, трудно поверить, что в Москве не всё куплено. С детства заложено, что у нас свой маленький провинциальный мир, из которого выбираются только избранные. В провинциалах сидит какой-то внутренний барьер: «Поеду, и вдруг не получится, потрачу зря деньги». Но когда начинаешь считать какие-то копейки, значит, не сильно и хочешь».
По иронии судьбы, прославиться провинциалу из «сурового» Челябинска удалось благодаря ролям безумного гопника. По мнению Александра, сыграть в картине «Горько!» — это удача для любого артиста, так как не в каждом фильме есть такой кладезь характеров.
«Первоначально, после выхода фильма, я не отдавал себе отчёт в обрётшей популярности. Мне казалось, что после каждой ленты должна быть подобная зрительская реакция. Только потом, когда у меня и моих друзей вышли другие фильмы, я понял, что это не так. Ведь после «Горько!» люди будто узнавали во мне дальнего родственника, который потерялся на 20 лет и тут неожиданно встретился. Это не просто — «Спасибо за фильм, было интересно». Зрители душевно видели во мне родного человека», — признался Александр.
Челябинцы с радостью ринулись брать автограф у земляка. Фото: Пресс-служба сети кинотеатров «Киномакс» в Челябинске, Анастасия АрестоваСценический кайф
За плечами Паля четыре фильма и короткометражка «Нечаянно», наполненная «чёрным» юмором. Сейчас на экраны выходит мистическая комедия «Парень с нашего кладбища», но главная премьера — «Тряпичный союз», заслуживший приз «Кинотавра-2015», — только впереди.
Там челябинец снова сыграет простого парня, который однако хочет изменить мир, а именно мечтает о социально-ответственном государстве. На театральных же подмостках актёр задействован в спектаклях по произведениям Фёдора Достоевского, Даниила Хармса и Сэмюэля Беккета.«Я ещё не преодолел такой большой актёрский этап, чтобы переживать по поводу того, куда я иду. Да и сказать, что это моё призвание, не могу, — заключает Паль. — Мне кажется, я бы достаточно комфортно чувствовал себя и в другой сфере, если бы захотел этого. Всё просто: когда мне нравится проект, сценарий или спектакль, в котором работаю, я получаю удовольствия. А это дорогого стоит: когда работаешь не для того, чтобы хорошо поесть или выехать летом в отпуск».
Живя в столице, 26-летний актёр нечасто навещает родной город, но заверяет, что порой бравирует своим происхождением из самобытного Челябинска. Паль с лёгкостью импровизирует на съёмочной площадке и надеется, что вскоре его возьмут не в комедию, а на драматическую роль в кинофильме.
В душе Паль ощущает себя драматическим актёром. Перформанс «Бердичев» в Московском академическом театре имени Маяковского. Фото: www.russianlook.com/ Ekaterina TsvetkovaПарень с нашего двора. Актер Александр Паль о том, почему его герою не удалось изменить мир
В Челябинске с презентацией мистической комедии «Парень с нашего кладбища», которая выходит в прокат в этот четверг, побывал исполнитель главной роли фильма, наш молодой и уже именитый земляк Александр Паль. «ЮП» поговорила с актером.
Паль против зловещих мертвецовКоля (Александр Паль) — провинциальный парень с навыками выживания в диких условиях, благодаря дяде устраивается работать охранником на подмосковное кладбище, где есть своя золотоносная жила (аллея, на которой захоронены бандиты: их родственники всегда готовы щедро отстегнуть сторожу за внимание к их близким) и куча неприятных нюансов.
Кладбище — проходной двор: местные жители подворовывают рюмки водки и цветы с могил, менты ищут какого-то маньяка… И ладно бы, если дело ограничилось только маньяком.
Из каждого надгробия в определенный момент начинает лезть самая натуральная нечисть. Другой бы сбежал, однако не таков наш герой. Он мастерит дубинку с шипами и идет в открытый бой со зловещими мертвецами. Да и не только с ними.
Мистическая комедия «Парень с нашего кладбища» — полнометражный дебют братьев Чижиковых, до этого отметившихся фантастической короткометражкой «Ушелец» про писателя, которому, по словам гостя из будущего, суждено было написать величайшую книгу в истории. Суждено ли Чижиковым когда-нибудь снять если не величайшее кино на свете, то хотя бы такое, какое вызовет резонанс в отечественном кинопроцессе, покажет время, а пока их дебют производит несколько скомканное и неровное впечатление.
С одной стороны, это искрящаяся любовью к трэш-хоррорам 80-х (в частности, к «Зловещим мертвецам-2» с Брюсом Кэмпбеллом) картина, с другой — попытка сделать жанровое кино на местной почве. Попытка, несомненно, заслуживающая уважения. В фильме хватает самобытности и легкоузнаваемых примет нашего настоящего и прошлого (главным образом из лихих 90-х), но катастрофически не хватает убийственных панчлайнов (на круг вспоминаются разве что две-три смешные шутки, хотя видно, что авторы старались). Что касается исполнителя главной роли, нашего земляка Александра Паля, то это, конечно, актер невероятной харизмы (и его фирменные ужимки определенно лучшее, что есть в фильме).
Александр проснулся знаменитым после картины «Горько!» Жоры Крыжовникова — энциклопедии русской жизни и автопортрета нации, где он сыграл собирательный образ гопника всея Руси. Закрепив успех в сиквеле «Горько!-2», Паль в этом году отметился также на «Кинотавре», где с мужским ансамблем фильма-манифеста «Тряпичный союз» Михаила Местецкого получил приз за лучшую мужскую роль.
«В этом фильме все герои простые, но в то же время очень творческие ребята. Они хотят изменить мир, читают книги, занимаются паркуром, но вот как изменить мир, они еще не понимают. У каждого из них есть свои мысли по этому поводу (я, например, сыграл человека, который борется за социально ответственное государство), и они идут вразрез с мыслями других.
В итоге у них нет единого центра принятия решений».
Что интересно, до «Кинотавра» Александр успел отхватить еще одну премию: «Человек года журнала GQ» в номинации «Открытие года».
В общем, Паль сейчас просто нарасхват. Тем удивительнее, что ничего этого не предвещало. «Одно время я хотел быть боксером, потом журналистом, — рассказывает Александр. — В итоге оказался на распутье: быть филологом и журналистом или актером. Выбрал второе».
В конце школы Паль год ходил в театр-студию «У Паровоза» имени Зои Александровой. Впрочем, там в будущего актера никто особо не верил. В чем же тогда его секрет успеха? «Да нет никакого секрета. Просто если чего-то по-настоящему хочешь, надо пытаться этого добиться, — убежден он. — Когда тебя останавливают всякие мелочи типа боязни перемены мест и траты денежных средств, то, значит, ты этого не искренне хочешь».
Кинематографом Александр заинтересовался в киноклубе имени Оболенского, членом которого был какое-то время. «На меня сильное впечатление произвели «Последнее танго в Париже» Бернардо Бертолуччи, «На последнем дыхании» Жан-Люка Годара и — главное — «Таксист» Мартина Скорсезе. Последний, можно сказать, изменил мою жизнь». Когда у Паля спрашивают, кто еще из зарубежных режиссеров ему импонирует, он не моргнув глазом перечисляет имена, известные каждому киноману: «Люблю ранние фильмы Джима Джармуша и братьев Коэнов, Квентина Тарантино и Андерсонов — Пола Томаса, Уэса и Роя».
Вооружен и очень опасен
По сюжету «Парня с нашего кладбища» герой Паля помешан на огнестрельном оружии. Спрашиваю у Александра, есть ли у него в жизни похожие фетиши? «Так, чтобы быть на чем-то помешанным, нет, но я люблю фототехнику и машины. Еще в детстве любил сидеть в кабине водителя и наблюдать за тем, как он управляет баранкой. Увлечение же моего героя оружием было отчасти моей идеей. В сценарии один раз упоминался пистолет, и я предложил режиссерам: а давайте он будет немного двинут на пушках. Будет на протяжении всего фильма рассматривать их фотографии, интересоваться «макаровым» с 12-зарядным магазином.
Ребята эту шутку оценили и наградили Колю такой идеей фикс. Я, кстати, тоже люблю оружие, но мне его никто не дает. (Улыбается.) А после «Горько!» надо бы!».
Позже Александр признается, что у его гопника из «Горько!» Крыжовникова не было каких-то конкретных прототипов: «Это были общие сумбурные воспоминания о детстве и молодости, когда криминал был повсюду. У меня были друзья, нормальные в общении ребята, которые, стоило им чуть выпить, сразу становились иными людьми. И я, конечно, примечал все эти перепады настроения. В этот момент, кстати, главное — тихо ретироваться за дерево. Сделать вид, что тебя нет. А поскольку я достаточно вспыльчивый человек, то скорее не иду за дерево, а лезу на него. Были, впрочем, случаи, когда реально надо было зайти за дерево. Когда, кстати, у меня спрашивают, какой будет моя свадьба, то я говорю, что такой же, как в «Горько!», а если на ней будет такой же персонаж, как мой герой, то им буду сам я!» (Смеется.)
Вылитый Бэтмен
— Так получилось, что я пока снимаюсь только в комедиях, но вообще я драматический актер, — признается Александр. — Однако роль в «Горько» — это то, чего я бы желал себе и каждому любому другому артисту. Не в каждом фильме есть такой кладезь характеров. Я знаю многих известных режиссеров, которые говорили об этом кино с завистью.
Кстати, о режиссерах: с кем бы из отечественных кинодеятелей Палю хотелось поработать? Актер опять перечисляет имена: Борис Хлебников, Андрей Звягинцев, Алексей Попогребский, Петр Буслов, Алексей Герман-мл. «Обязательно, кого-нибудь забуду. Всех не упомнишь».
Возможно, какой-нибудь из этих режиссеров в полной мере сможет раскрыть драматический потенциал Александра, а пока сам актер не боится стать заложником образа: «Мне странно говорить об этом сейчас, когда у меня вышло всего три полнометражных фильма и три еще на подходе. Я прошел совсем небольшой этап, чтобы переживать по этому поводу. Хотя многие большие артисты, конечно, переживали по этому поводу.
Думаю, Андрей Миронов в чем-то страдал от того, что его все воспринимали как балагура и шута. Юрий Никулин хотел бы сыграть гораздо больше серьезных ролей».
На вопрос, почему Александр отказывается от ролей в сериалах, он с улыбкой замечает: «Потому, что у меня пока нет детей». А потом уже серьезно добавляет: «На самом деле, это не принципиальная позиция. Просто пока не предлагали интересных проектов. Люблю ли я западные сериалы? Да, у меня есть ряд любимых: первый сезон «Настоящего детектива», «Фарго» (хотя оригинал Коэнов нравится больше), «Карточный домик», «Больница Никербокер», британское «Черное зеркало». Там бы я сыграл, но меня туда, к сожалению, не зовут. (Улыбается.) Также любой артист хотел бы сыграть Джеймса Бонда или Бэтмена. Я, например, считаю, что я — вылитый Бэтмен. У меня харизма Человека-летучей мыши, стоит мне надеть костюм, выпятить подбородок… Но Бен Аффлек пока занял мою нишу. А ведь я после Кристиана Бейла оставлял заявку на «Уорнер Бразерс», однако мне не перезвонили. (Смеется.) Жаль, они явно не того взяли!»
Дух «Старухи» Хармса
Другой, не менее выдающийся, но менее известный фильм, в котором довелось сняться Палю, называется «Нечаянно». Это короткометражка все того же Жоры Крыжовникова, вокруг которой ходят противоречивые мнения. У кого-то, например, вызывает отторжение ее чернушность: «У нас почему-то черная комедия не воспринимается в большинстве случаев с юмором, — удивляется Александр. — Потому что если посмотреть английский кинематограф, у них идет прям изобилие черных комедий. Британцы любят посмеяться над смертью, кладбищем. Они к этому более открыты. А у нас ментальность в этом смысле закрытая. Было много отзывов на фильм с вопросом «А зачем это делать?». В то время как ценители черных комедий писали прям восторженные отзывы. Я не режиссер, не знаю, что он закладывал, но, мне кажется, получилось смешно. Язык не поворачивается сказать, что это по-доброму, но когда ты делаешь это с юмором… Просто это такая бурная фантазия у создателей фильма!»
Во время просмотра «Нечаянно» складывается впечатление, что в фильм вселился дух «Старухи» Даниила Хармса.
Спрашиваю, проговаривалась ли эта аллюзия во время съемок. «Я понимаю, о чем вы. Нет, это не проговаривалось, потому что режиссеры редко говорят, что они хотят сказать своим произведением. И это правильно, потому что актер не должен знать всех мыслей режиссера, иначе он будет думать о смысле фильма, а ему нужна четкая конкретная задача на этой или в той сцене, и все. А дальше уже по результату видишь, что получилось, а что нет».
Надо заметить, что пока у самого Александра много что получается: на наших глазах «парень с нашего кладбища» превращается в одного из героев, которые так остро необходимы современному русскому кинематографу.
Жора Крыжовников — о «Горько!», трудностях съемок и о возможном сиквеле – Москва 24, 24.10.2013
24 октября в широкий прокат выходит комедия «Горько!». Обозреватель сетевого издания M24.ru Максим Эйдис узнал у режиссера фильма Жоры Крыжовникова подробности о съемках и возможном сиквеле.
— Давайте сразу по существу. Скажите, по-вашему, «Горько!» – комедия? То есть, все это — смешно?
— Да! Смешно, если относиться к людям в кадре, как к родственникам. Вот у меня один прадед был председателем колхоза, другой – директором сельской школы. И все мои дедушки и бабушки, их многочисленные братья и сестры, все это огромное количество родственников – когда я жил в Туапсе, они время от времени приезжали на семейные торжества. Я знаю, что это хорошие люди, хотя в детстве их побаивался (смеется) Им иногда не хватает культуры, образования, умения понять другого человека…Но они все-таки отличаются от маргинализированного городского «быдла», которое все мы так не любим. Эти люди мне интересны, поэтому да, мне смешно.
Актер Сергей Светлаков и Жора Крыжовников (слева направо) на премьере фильма «Горько!». Фото: ИТАР-ТАСС
— Идея фильма принадлежит вам или Тимуру Бекмамбетову?
— Ко мне пришли с проектом, который формулировался так: псевдодокументальный фильм про то, как люди в один день празднуют две свадьбы.
Но история происходила в Москве, а вторая свадьба – была свадьбой Михаила Прохорова…
— Свадьба Михаила Прохорова – это действительно смешно…
— Да. Но я сказал, что если интересна моя кандидатура, то пусть это будет комедия узнавания. Чтобы смешно было от того, что мы узнаем этих людей, и говорим: «Да, точно! Ведь так обычно и бывает». Поэтому, сказал я, давайте будем избавляться от Прохорова, от сада «Эрмитаж», от каких-то непонятных «европейских гостей», о которых шла речь в первом варианте. Что это за европейские гости такие? Они ведь точно такие же, как и все остальные, разве что зарабатывают чуть больше… Мы с Лешей Казаковым проделали очень большую работу – написали семь черновиков, последний из них был готов за две недели до начала съемок. Так что я, конечно, соавтор сценария – но идея, пусть и в немного другом виде, была до меня сформулирована и в таком виде утверждена Тимуром. Тимур любит эксперименты с жанрами, ему интересно псевдодокументальное кино, так что мне тут просто повезло.
О фильме
По сюжету, Наташа всегда мечтала о дне своей свадьбы и даже придумала заранее целое представление. Однако организацию торжества взял на себя бравый отчим, местный чиновник, который хочет провести свадьбу так, «чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть».В программе — приглашенная звезда в качестве тамады (Светлаков), казакацкий хор, пляски, конкурсы на раздевание — и, конечно же, хит Григория Лепса «Натали» в исполнении невесты.Вот только Наташа и Рома хотят отпраздновать свадьбу иначе – в окружении таких же, как и они, молодых и прогрессивных «европейцев». Как же быть? Да очень просто: сыграть две свадьбы. Одну, в ресторане — для родственников, другую, в яхт-клубе на берегу моря – для себя…
— Скажите, а вы действительно не видите разницы между свадьбой в провинциальном ресторане и свадьбой в модном клубе? Я бы выбрал клуб, например.
— Ну, это прежде всего — дело вкуса. Но моей задачей как сценариста было придумать такую историю, которая была бы одновременно уникальна и универсальна.
Тогда она будет интересна. И мы стали думать: какой же она будет, эта вторая свадьба? Какой ее представляет Наташа? Наверное, совсем немного друзей, коктейли, красивая музыка… И тогда я понял, что ничего этого не получится. Разве что на мгновение, в момент бегства. Секунда счастья, а потом — опять черте что начинается. Если отвечать на ваш вопрос: да, в клубе компания помоложе и позадорнее…
Постер фильма «Горько!». Фото: facebook.com/gooorko
— …поцивилизованнее. Плевать на пол, например, не разрешают…
— Да. Но в клубе-то Наташа приходит в компанию, где ее никто не знает. А в ресторане наоборот – знают все. Хотя, когда я снимал проход Наташи через ресторан, я сказал оператору: «Нам нужна картина Босха». Все эти золотые зубы, руки, тянущиеся к ней… Но ведь это ее родственники, одноклассницы, друзья…Они ее любят. Это как разница между городским клубом (где ты ни с кем не знаком, и в этом и есть кайф) и сельской дискотекой (где ты знаком со всеми, и в этом тоже есть кайф). Наверное, нет никакого идеального места, где была бы и любовь, и стиль, и мода… Все равно приходится чем-то жертвовать.
Ссылки по теме
— Но ведь это трагедия. Выходит, никуда от всей этой публики ресторанной, от этого Босха не деться…
— Знаете, если бы я боялся этих людей или презирал бы, то, наверное, да. И тогда в фильме не было хэппи-энда. Но эти гости в ресторане – они ведь не плохие. У них за плечами тяжелый груз прошлого – советского, в том числе… У них свои представления об успехе, о признании. Они больше зависят от общественного мнения. Но их же не перевоспитаешь, не переделаешь…
— В вашем фильме такие удивительные актеры. Вы долго их искали?
— Юля, сыгравшая Наташу, – моя жена, актриса. Было так: Тимур попросил нас снять тест, чтобы понять, как мы будем монтировать нашу псевдодокументальную съемку. Мы придумали маленький анекдот: гопник случайно путает чужую невесту со своей бывшей девушкой, начинается драка, от него все убегают. Денег, конечно, у нас на съемки не было, поэтому я попросил принять участие своих друзей, знакомых.
И жену, конечно. А потом мне продюсеры предложили попробовать ее на главную роль. Тимур, когда увидел пробы, сказал: «Все, Наташу можете не искать». Ее мы взяли первой. А потом мы, действительно, очень долго, четыре месяца, искали всех остальных. Геленджик, Новороссийск, Крым… Но я сразу сказал кастинг-директору, что ни на какие компромиссы не пойду. И чтобы никаких знаменитостей – потому что в России вся эта «медийность» не приносит фильму ни качества, ни коммерческого успеха. У нас же не Голливуд, где одним своим появлением актер может «сделать кассу». Впрочем, возможно, в России такой актер — Светлаков, когда снимается в комедии.
— Он сразу согласился сниматься?
— Да, он согласился сниматься еще на первом этапе, когда была идея «прохоровской» свадьбы. Кстати, его роль осталась почти без изменений: он играет знаменитость, тамаду, который ведет свадьбу и из-за того, что он, якобы, пропал, свадьбу накрывает ОМОН. Кстати, Светлаков придумал самую последнюю сцену — утром, с камушками…
Актер Сергей Светлаков на премьере фильма «Горько!». Фото: ИТАР-ТАСС
— Скажите, вы ведь снимали в Геленджике. Как отнеслась местная администрация к съемкам? Ведь отчим Наташи – коррумпированный местный чиновник…
(смеется) Знаете, в Геленджике так много снимают, что нас просто не заметили. Нам прислали разрешение на съемку в последний съемочный день. А ведь мы многое нашли уже там, на месте. Прошли, так сказать, дорогой документалистов. Например, ломбард, где продают обручальные кольца – это реальный свадебный салон, ЗАГС города Геленджик…
— Кстати, раз вы женаты, не могу не спросить. А где проходила ваша свадьба?
— У нас свадьба была в ресторане. Мы поставили караоке, гостей было человек двадцать. Пока были трезвые, все, конечно, немного смущались, а потом начали петь, танцевать… Гости пели свои любимые песни нам, мы – им. Нам хотелось искренности, а если уж человек поет свою любимую песню, он так или иначе раскрывается. Так что у нас все было мирно, спокойно… И цивилизованно! (смеется)
— Сегодня первый день проката.
Волнуетесь?
— Нет. Хотя мне бы очень хотелось, чтобы фильм стал кассовым — просто потому, что это поможет мне осуществить другие свои проекты. Например, у меня есть идея снять русский караоке-мюзикл. По Островскому. Так что, если «Горько!» пройдет успешно, я смогу сказать: «Ну, это как «Горько!», только с песнями!».
— А сиквела стоит ждать?
— Да. Когда мы сдали монтаж, Тимур спросил: «А что дальше?» И так появилась история для сиквела. Я не буду рассказывать подробности, скажу только, что она…
— Про развод?
— Нет, еще веселее. Про поминки. (смеется) Но будет сиквел или нет – конечно же, зависит от сборов.
Максим Эйдис
BadComedian раскритиковал фильм девушки Козловского. Соскучились по шуткам пятиклассников — смотрите
Девушка Данилы Козловского сняла фильм про гопников с символичным названием «На районе», где ее возлюбленный играет одну из главных ролей. Киса и Вова — простые парни, которые играют «зародышей хулиганов» с какими-то проблемами в развитии. Они работают на какого-то криминального авторитета с томным голосом, бьют лица и выдают шутки третьеклассников.
Итак, в 2018 году вышел фильм «На районе» не очень опытного режиссера Ольги Зуевой. Может быть, о картине бы никто не узнал, если бы не недавний обзор BadComedian, в котором кинокритик откровенно разнес работу режиссера. В своем обзоре BadComedian рассказал, что именно ему не понравилось в ленте и объяснил, почему Козловский — совсем не тот гоп-персонаж, который должен был сниматься в фильме.
Но вернемся к ленте и режиссеру. В Сети Зуеву называют девушкой Данилы Козловского, сама она заявляла, что, разбирается в дворовой жизни. Однако в картине «На районе» не смогла показать, что такое «бандитская жиза».
Фильм «На районе» о дружбе двух молодых парней, которые пытаются заработать нелегальными методами. Место действия — Владивосток, потому что именно этот город напоминает Зуевой некоторые населенные пункты США, а главный герой вырос именно на американских фильмах, представляя себя гангстером.
В двух словах: ребята работают на некоего авторитета Шамиля, который платит за грязные дела. Потом у пацанов появилось задание: следить за девушкой их начальника. Оказалось, что она ему изменяла — и Шамиль попросил своих закадычных друзей Кису и Вову проучить леди. И вот здесь начался экшен: Киса хочет исполнить поручение авторитета, а Вова, спустя много лет хулиганства, вдруг образумился и понял, что где-то свернул не туда. И после этого у друзей начинается, как выразился один из представителей СМИ на пресс-конференции по поводу фильма, «гей-драма» (хотя она заметна и в начале картины).
Сюжет блистает довольно странными «крылатыми фразами», мини-рэп-батлами и стихами, посвященными друг другу. И все это при участии состоявшегося актера Данилы Козловского, который в фильме играл не подростка, а мужчину. Но у Зуевой сложилось свое представление о таком мужчине, хоть и гопнике, потому что он в свои годы шутит, как школьник.
«Соня-засоня», — сказал Киса, а потом начал неестественно смеяться. «Я не в теме, я не такой, я в ж*** лазаю рукой», — тоже от Кисы. Когда друзья прощаются, потому что Вован устал жить бандитской жизнью, они показывают друг другу средний палец.
Источник фото: YouTube/HD ТрейлерыНеопытность Зуевой можно описать ее ответом на вопрос во время пресс-конференции, что связывает главных героев — Вову и Кису. «Если вы не почувствовали, что их связывает, то я, наверное, не смогу объяснить, потому что все-таки в кино каждый человек в первую очередь видит себя. Если ты что-то не чувствуешь, бессмысленно это объяснять, потому что это просто прошло мимо тебя», — отметила Зуева, после чего сказала: «Ну эти ребята вместе выросли, в одном дворе, и, как это часто бывает, первых лучших друзей мы не выбираем…». В общем, ни точного ответа, ни привета.
Возвращаясь к теме гей-драмы. Зуева расстроилась, что крепкую мужскую дружбу в России уже называют гей-драмой, потому что режиссер не вкладывала в сюжет подобного подтекста.
Но тут у журналистов появился еще довод: почему повсюду сине-голубые цвета? Машина Кисы голубая, оттенки в кадрах синеватые. Зуева отметила, что Владивосток живет в синем цвете: «У нас море с трех сторон, синее небо, и у Ильи, главного героя, прекрасные голубые глаза. Я думала, что надо как-то это все подчеркивать». Журналистка поблагодарила Зуеву за ответ, на что получила фразу: «На здоровье». По ходу, к критике госпожа режиссер пока не умеет относиться спокойно.
Эксплуатация темы
Кинокритик Евгений Баженов (BadComedian) не оценил ленту и выпустил разгромное видео, в котором указал на ошибки и актеров, и режиссера. «360» пообщался с Баженовым и узнал, на какие бандитские фильмы стоит сходить и почему в России так любят кино про хулиганов.
Эти темы зрителю интересны, они окупаемы. Эксплуатация темы идет, в этом нет ничего плохого. Есть замечательные фильмы про бандитов. Казахи замечательное кино снимают про бандитов. Наши тоже вполне себе могут. Вопрос, кто снимает, тема не важна на самом деле
Евгений Баженовкинокритик.
Баженов назвал несколько фильмов, которые сам считает хорошими. В их число вошли «Бумер», казахский «Рэкетир», «Районы», которые стали для критика «открытием», а также лента Алексея Балабанова «Кочегар». «„Восьмерка“, но мне не понравилась. Может, он хороший, но я не выдержал. Мне первые 15 минут не понравились, и я его выключил. Был „Чужая“, мне он тоже не очень понравился», — добавил Баженов.
Встреча зрителей и режиссера Красовского сорвалась. Автор фильма «Праздник» увидел в этом козни Минкультуры
ПодробнееКритик уверен, что пока лучше «Бумера» в России про бандитов ничего не было снято. Однако картина Александра Ханта «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов» тоже показалась Баженову достойной.
«Производственный фильм про бандитов, о суровых буднях, замечательные актеры, игра, диалоги. Вот это люди понимали.
Фильм Александра Ханта „Как Витька Чеснок [вез Леху Штыря в дом инвалидов]“. Мне не очень нравится концовка, она плохая. Тем не менее, так как к фильму не было огромных ожиданий, запросов, я, в принципе, готов смириться с плохой концовкой. Не шедевр, но нормальный фильм», — заключил Баженов.
«360» пообщался и с самим Хантом. На вопрос, почему в России так любят кино про войну и уголовников, режиссер ответил, что в стране тему войны «эксплуатируют, как декорацию, и разыгрывают там сейчас мелодраматичные истории, которые якобы должны волновать зрителя в большинстве кинотеатров нашей страны».
По мнению Ханта, тема бандитов интересная и обладает «остросюжетностью».
Понятно, что режиссеров привлекают такие истории. И не только в России, а вообще. Бандитских историй по всему миру немало, поэтому ничего не вижу особенного в плане нашей идентичности, что у нас так. <…> Другие ниши пустуют только потому, что мы очень мало снимаем кино. Кино надо снимать больше
Александр Хантрежиссер.
«Культура хейтерства»
Продюсер, режиссер Илья Шерстобитов в беседе с «360» рассказал, что смотрел фильм «На районе», но он ему не был «близок». Но операторскую работу режиссер оценил.
Тонкий момент. Я не могу сказать, что мне понравился фильм «На районе». Мне понравилась операторская работа, мне много вещей понравилось, но он мне не близок. Другой вопрос, что у нас сложилась культура хейтерства ужасная, которая сажает общий фон русского кино. Уже такое «ха-ха, на что угодное, только не на русское». Это такое обобщение, которое ужасно топит всю ситуацию с русским кино
Илья Шерстобитоврежиссер.
О критике Баженова Шерстобитов тоже сказал пару слов. Режиссер подчеркнул, что BadComedian действительно хорошо делает свою работу, но с ним не стоит всегда соглашаться. «Например, он ужасно раскатал „Горько“, хотя, если разобрать суть его претензий, они вкусовые.
А то, что это гениальное попадание в матрицу», — сказал Шерстобитов.
По мнению режиссера, тема бандитов — это общий тренд.
Культура такая полууголовная, полуприблатненная, гопота — эта эстетика очень распространена в стране, и я думаю, что это связано с конъюнктурой. Есть некая внутренняя конъюнктура, которая возникает в ощущениях: как был в свое время успешен сериал «Реальные пацаны», потому что эта история была про гопников. Есть узнавание. Ведь когда есть узнавание себя в истории, ты начинаешь сопереживать
Илья Шерстобитоврежиссер.
Шерстобитов отметил, что в основном Баженов цеплялся к тому, что не происходит узнавание Козловского в роли гопника. Но режиссерская работа тоже под сомнением. У Шерстобитова сложилось впечатление, что Зуева не жила в том мире, о котором пыталась рассказать.
Симпсоны и Дэдпул сменили прописку. Как Disney поглотила Fox и стала крупнейшим медиахолдингом в мире
Подробнее«И режиссер, правда, прекрасная девушка, и у нее хороший художественный вкус. Мне кажется, ей нужно снимать то, что внутренне совпадает с эстетическим кодом. Мне кажется, что гоп-культуры — это не ее внутренний формат. Мне кажется, что не настолько ей близка эта история. Она интересна была ей как формат, как конструктив „сыграть в это“, но она не из двора, не бегала от гопников, не бегала вместе с гопниками», — сказал режиссер.
Сам Козловский, по словам Шерстобитова, «хороший, интеллигентный, умный, начитанный, образованный, красивый актер», но игра в этом фильме «чуть-чуть не про него». «Он уже достаточно взрослый, а там должен был играть достаточно юного. Я понимаю взаимосвязь Козловского с режиссером, но слишком в лоб. Лучше бы открыла реальных актеров, чем использовала того, кого она хорошо знает в этом образе», — объяснил режиссер.
Среди лучших фильмов про бандитов и гопников Шерстобитов назвал: «Горько» Жоры Крыжовникова, «Майор» Юрия Быкова, «Бумер» и «Бумер 2» Петра Буслова, «Бригаду» Алексея Сидорова.
«Горько! 2», «Одержимость», «Ник Кейв: 20 000 дней на Земле»
«Горько! 2»
Режиссёр: Жора Крыжовников
В ролях: Ян Цапник, Юлия Александрова, Егор Корешков,
Александр Робак, Сергей Светлаков
Сюжет
Борис Иванович, отчим Наташи, с размахом вышедшей замуж в первом фильме, попадает в криминальную передрягу — на его жизнь покушаются соперники по бизнесу. Выход из неё только один: инсценировать собственные похороны, чтобы семью оставили в покое. Все герои предыдущего фильма плюс армейский товарищ Бориса Ивановича Витя Каравай готовятся к фальшивым похоронам с таким же усердием, как год назад — к свадьбе.
Что получаем
Первый фильм «Горько» стал самым прибыльным в истории отечественного проката, поэтому над вторым авторы решили особо не заморачиваться и снова прокатить по тем же рельсам. События опять фиксирует любительская камера, кульминацией становится безудержная пьянка с участием Сергея Светлакова, и даже безымянный остриженный гопник всё ещё выясняет отношения со своей пухлой подругой. Порой это смущает: всё-таки пляски под русскую попсу на свадьбе выглядят уместнее, чем на похоронах. Во втором «Горько» скачут и дерутся почти на могилах, что придаёт ему оттенок гротеска, которого не было в первой части, — очевидно, что тех, кого народный юмор покоробил в прошлом году, но почему-то так и не отвратил от просмотра второй части, теперь оттолкнёт ещё сильнее. Тех же, кому прошлый опыт пришелся по душе, можно звать в кинотеатры и сейчас — это опять смешно.
«Одержимость»
Whiplash
Режиссёр: Дэмиен Шазель
В ролях: Майлс Теллер, Джей Кей Симмонс, Мелисса Бенуа, Пол Райзер
Сюжет
Эндрю 19 лет. Он — подающий надежды барабанщик, без труда поступивший в лучшую американскую консерваторию.
В консерватории есть свой джазовый оркестр, а у оркестра дирижёр — титанического влияния и таланта поджарый старик. Дирижёр быстро обращает внимание на Эндрю и приглашает в группу — тот, конечно, раздувается от гордости, начинает тренироваться как зверь и даже расстаётся с девушкой, чтобы она не мешала ему стать звездой. Но вскоре становится ясно, что маэстро — настоящий тиран и психопат и, чтобы учиться у него, придётся пройти проверку на прочность.
Что получаем
Победителя последнего «Сандэнса» в России будет легко пропустить (в Москве его выпустили ограниченным прокатом в трёх с половиной кинотеатрах, а что будет в регионах, и знать не хочется), но делать этого категорически нельзя. Как бы примитивно ни звучало словосочетание «мощный фильм», других слов в данном случае не найти. Непонятно, что впечатляет больше — монструозный Джей Кей Симмонс, вытягивающий из недр памяти ассоциации со всеми твоими самыми угнетающими учителями детства и юности; истекающий слезами и кровью над барабанной установкой Майлс Теллер; или то, в какую великую драму они вместе превращают в сущности незамысловатый сюжет про ученика и учителя. Говорят, что ещё в сентябре на первом московском показе «Одержимость» сорвала овации, словно безукоризненное выступление, к которому стремятся её герои. Хорошей музыке хочется аплодировать и в полупустом зале, и иногда даже у монитора — в случае с достойными фильмами о ней этого тоже не стоит стесняться.
«Ник Кейв: 20 000 дней на Земле»
20 000 Days on Earth
Режиссёры: Иэн Форсайт, Джейн Поллард
В ролях: Ник Кейв, Уоррен Эллис, Бликса Баргельд, Кайли Миноуг
Сюжет
Хроника одного дня австралийского музыканта: он просыпается, чистит зубы, едет к психоаналитику, затем к другу, затем по делам — при этом в самом начале Кейв объявляет, что это его двадцатитысячный день на Земле.
Действия сопровождают закадровые монологи Кейва о разном, а в кадре мелькают его знаменитые соратники разных лет: то Кайли Миноуг, то Бликса Баргельд.
Что получаем
У документальных фильмов про больших звёзд, будь то хоть Вуди Аллен, хоть Деймон Албарн, хоть Джером Сэлинджер, есть одна нехорошая черта — даже будучи поклонником воспетого героя (а равнодушные вряд ли пойдут в кинотеатр), очень легко заклевать носом в разгаре интервью его жён и коллег, баек о первом сыне и третьем альбоме и монотонных дифирамбов, которыми увлекаются очарованные режиссёры. В фильме про Кейва им тоже нашлось место: вот мы пятнадцать минут рассматриваем его детские фото, на которых певец с большими ушами, а вот долго слушаем про отношения с отцом. К счастью, режиссёры Форсайт и Поллард выступили в жанре постановочной документалистики, придумав ряд красивых мифических сцен вроде той, где Кайли Миноуг едет с Кейвом в одной машине и болтает за жизнь, будто не поместившись в какие-нибудь «Кофе и сигареты». Кроме того, в фильме много отлично поданной музыки Nick Cave and The Bad Seeds, так что после сеанса хочется кликнуть на подзабытую папку в плеере — это ли не единственная сила, которой должны владеть все фильмы о музыкантах.
Также стартовали
«Обитель проклятых»
Кейт Бекинсейл и Майкл Кейн в триллере про таинственную психбольницу по рассказу Эдгара По.
«Викинги»
Заплутавшие викинги ищут родные земли, разрубая по дороге полчища врагов на куски.
«Зильс-Мария»
Жюльет Бинош, Хлоя Морец и Кристен Стюарт в роли двух актрис и одной личной ассистентки, связанных как профессиональными, так и интимными узами.
«Город героев»
Диснеевский мультфильм про мальчика и умилительного толстого робота, которым приходится спасать мир.
«Виджай и я»
Малобюджетная европейская комедия про обиженного на весь мир актёра в ростовой кукле.
«Дурацкое дело нехитрое»
Стеллан Скарсгорд с шутками и прибаутками борется против норвежской мафии.
Горько! / Статьи / Newslab.Ru
Режиссёр — Жора Крыжовников
В ролях: Юлия Александрова, Егор Корешков, Ян Цапник, Елена Валюшкина, Василий Кортуков, Юлия Стадник, Данила Якушев, Сергей Светлаков
Продолжительность — 100 мин
Русская провинциальная свадьба — тяжёлый рубеж для любого, даже самого матёрого постановщика. Спросите хоть Павла Лунгина, которого доброжелатели за его «Свадьбу» уже дюжину лет попрекают «русофобом». Постановщик «Горько!» Крыжовников — дебютант в большом кино; тем удивительнее, с какой головокружительной лёгкостью и виртуозностью он играючи берёт эту опасную высоту.
Учитывая то, что русская народная идентичность имеет привычку представать на свадьбах в своём самом свирепом излёте, понятно, почему такой материал чрезвычайно опасен для киношников. Тут нужна железная дисциплина и идеально настроенная режиссёрская оптика, наведённая точно на цель — иначе непременно съедешь в болото разухабистого балагана, шаблонного человеконенавистничества или ещё чего похуже. У дебютанта Крыжовника (в миру — Андрей Першин), удивительное дело, с дисциплиной и оптикой всё в таком порядке, какого все давно уже бросили ждать от постсоветских массовых комедий. Реально, ребята — в массовом российском кино зазвенел новый, на редкость уверенный в себе голос. Его не просто интересно послушать — ему ещё и есть, что сказать.
«Горько!» устроено предельно просто — в формате реального свадебного видео (за который хотелось бы кинуть в авторов чем-нибудь, если бы он пару раз не обыгрывался с неожиданной остроумностью) нам рассказывается о подготовке и проведении свадьбы Ромы и Наташи, обычной молодой пары из провинциального приморского городка. Сами молодожёны хотят вечеринку на берегу моря, родители, как водится, настаивают на ресторане «Золотой» и тамаде. Мужественное решение пойти на компромисс и совместить одно с другим приводит к неумолимой катастрофе, особенно когда прибывает автобус с родственниками из Туапсе.
Живописуя грандиозный свадебный хаос, Крыжовников, при посильной помощи сценаристов и по большей части незнакомого, но фантастически подобранного актёрского состава, грациозно проходит по тоненькой проволоке над бездной пошлости и фальши. На «Горько!», конечно, смешно, но таким особенным образом, каким бывают смешны ролики на YouTube с нелепыми падениями и фильмы Вуди Аллена — в смысле, это смешно только тогда, когда это происходит не с тобой. Впрочем, главный манёвр «Горько!» — он не совсем про юмор, а про кое-что иное.
Лихо ныряя в пучину русских народных стереотипов, которыми щедро напичкано это кино, «Горько!» возвращается на поверхность фильмом неожиданно честным и проникновенным. Сквозь адскую какофонию безудержного пьяного веселья уверенно пробиваются важные и пронзительные нотки — каждый стереотипический персонаж, от гопника-урки с подружкой с буклями до вечно пьяного дядюшки, парой лёгких сценарных движений оказывается человеком глубоким, настоящим и даже в чём-то трагическим. Да, Крыжовников прекрасно живописует нам тот семейный хаос, от которого юные молодожёны понятным образом стремятся отгородиться — но в то же время чётко даёт понять, что за фасадом предполагаемой красивой жизни, которая видится ребятам желанной альтернативой безумной родственной свалке, скрывается ещё меньше важного.
«Горько!» в определенный момент вообще совершает опасный смысловой кульбит — по Крыжовникову незаметно выходит, что все эти чудовищные родители и родственники, от выходок которых хочется немедленно убежать, на деле куда более цельные и честные с самими собой и с окружающим миром личности, нежели неопытная молодёжь, не способная определиться с тем, чего же она на самом деле хочет. И да, быть может, в благостности финального посыла о том, что родственников не выбирают, фильм чуть перебарщивает (не стоит всё-таки ставить знак «равно» между принятием бесконечной важности семьи в твоей жизни и индульгенцией членам оной на любые деструктивные безумства), это высказывание всё равно оформлено в фильме внятно, чётко и не без серьёзной проникновенности. По крайней мере, слушать песню «Натали», как и раньше, уже не получится никогда.
К тому же из «Горько!» можно вынести и другой важный посыл — что строительство своей судьбы является в первую очередь делом твоих собственных рук; если ты будешь сидеть и ждать, что придёт кто-то другой и сделает тебе красиво, то на выходе непременно получится чудовищный хаос. Кто бы мог подумать, что на отечественной комедии про свадьбу могли бы начаться подобные разговоры. Браво, Жора Крыжовников, браво, «Горько!»
Вердикт — если бы не фильм «Интимные места», быть бы фильму «Горько!» — сам удивляюсь, но против правды не попрёшь — не только лучшим дебютом, но и лучшим отечественным фильмом года
Топ 30 цитат из известных цитат и высказываний АДАМА ГОПНИКА
«Масштабы и жестокость наших тюрем — это моральный скандал американской жизни».
— Адам Гопник
# Скандал # Жестокость # Морал
«Мы дышим на нашем первом языке, а плаваем на втором».
— Адам Гопник
#Swim #Firsts #Language
«Одиночество экспатрианта необычно и сложно, поскольку оно неотделимо от ощущения свободы, бегства.
— Адам Гопник
# Одиночество # Чувства # Быть свободным
«Остроумие и каламбуры — это не просто декорации в уме; это важные признаки того, что разум знает, что он включен, распознает собственное программное обеспечение, может обнаруживать ошибки в своей собственной программе ».
— Адам Гопник
#Mind #Essentials #Bugs
«Посещение ресторана — одно из моих самых горячих удовольствий. Встречи где-нибудь со старыми и новыми друзьями, заказ вина, еда в окружении незнакомцев, я думаю, это суть того, что значит жить цивилизованной жизнью.
— Адам Гопник
# Вино # Средство # Мышление
«Любовь, как свет, — это вещь, которая разыгрывается лучше, чем определено: мы узнаем ее позже по следам, которые она оставляет на бумаге».
— Адам Гопник
#Light #Paper
«Особое достоинство свободы не в том, что она делает вас богаче и сильнее, а в том, что она дает вам больше времени, чтобы понять, что значит быть живым».
— Адам Гопник
# Powerful #Mean #Giving
«За все годы, которые я провел в разговорах о картинках, правда заключалась в том, что я понятия не имел, как рисовать и каково это делать.Я бы не поверил поэтическому критику, который не умел сочинять рифмующиеся двустишия. Можно ли писать об искусстве, не умея рисовать? »
— Адам Гопник
# Art #Writing #Ideas
«Все вкусы в некотором роде искусственны и изобретены. Секрет жизни в том, чтобы иметь достаточно отстранения от своих вкусов и ценностей, чтобы видеть, что они немного абсурдны ».
— Адам Гопник
#Secret #Quality #Littles
«Написание — это процесс поиска чего-то, что отвлекает вас от письма, и всех полезных отвлекающих факторов — прелюбодеяния, алкоголя и acedia, которые помогали нам писать отцы — ничто не может сравниться с Интернетом.
— Адам Гопник
# Отец # Написание # Алкоголь
«К кулинарии, конечно, столько же людей, сколько людей готовят, но я думаю, что кулинары склонны — я здесь виноват — приписывать или получать неоправданную репутацию в отношении домашних добродетелей, когда на самом деле приготовление еды — самая безболезненная и в своем роде показная домашняя работа ».
— Адам Гопник
# Отношение # Партия # Мышление
«Мировая серия разыгрывается в моем, несомненно, слишком ностальгическом воображении, в каком-то осеннем полуденном свете, и просмотр ее исключительно в горьком холоде полуночи нарушает мое мнение. заклинание даже в лучших играх.
— Адам Гопник
#Autumn #Games #Light
«Кафе — отличное нью-йоркское заведение, но там ужасный кофе. А более традиционные кофейни пытаются догнать более искушенных любителей кофе ».
— Адам Гопник
# New York #Coffee #Trying
«В библиотеке New Yorker я долгое время сидел между Надин Гордимер и Бренданом Гиллом; жуткое маленькое пространство, расположенное между серьезностью цели и легендарной легкостью прикосновения.
— Адам Гопник
#Eerie #Space #Long
«Потеряйте свои схематические условности, найдя какой-нибудь удивительный символ или форму в суматохе теней, и нарисуйте это».
— Адам Гопник
# Рисование # Формы # Оттенок
«Ничто в аспирантуре по истории искусства не подготовит вас к красноречию ластика».
— Адам Гопник
# Образование # Искусство # Степени
«Даниэль Левитин берет самые сложные идеи, которые существуют о мозге и разуме, применяет их к самому эмоционально прямому искусству, которое у нас есть, к нашим песням и делает красивыми. музыка двоих вместе.
— Адам Гопник
#Beautiful #Song #Art
«Американцы также, кажется, верят, что монархия — это своего рода средневековое похмелье, отягощенное досовременными представлениями о приличиях; реальность такова, что британская монархия, хорошо это или плохо, является современным политическим институтом, возможно, первым современным политическим институтом ».
— Адам Гопник
# Похмелье # Поверь # Реальность
«Ужин с водой — это обед для заключенных»
— Адам Гопник
# Вода # Ужин # Заключенный
«Рисование не должно быть костями. искусства, но умение всегда должно быть основой достижения.
— Адам Гопник
# Искусство # Скелеты # Навыки
«Музыка — это поток трудных выборов, которые кажутся легкими для ума».
— Адам Гопник
#Choices #Mind #Easy
«Что движет инновациями, так это изобилие и простота, а не давление дефицита».
— Адам Гопник
# Инновация # Scarcity #Ease
«Хорошая редакционная статья связана не столько с выигрышем в споре, поскольку другая сторона в основном не слушает, сколько с тем, чтобы сказать парням на вашей стороне, как им следует звучать, когда они спорят.
— Адам Гопник
# Написание # Победа # Ваша сторона
«Рисование — одна из тех вещей, которые находятся на непростой изгибе между инстинктом и инструкцией, где кажущееся извращение в конечном итоге превосходит удовольствие, как карточные игроки, так и игроки. кибитцеры общаются и ищут новые ощущения ».
— Адам Гопник
# Игрок # Рисование # Риск
«Искусство без достижений становится формой веры, поддерживаемой больше интенсивностью его обычной практики, чем удовольствием, которое оно доставляет своим приверженцам наедине.
— Адам Гопник
# Вера # Искусство # Практика
«Мошенничество овладевает нашим разумом; маги, как поэты и любовники, вовлекают их в постоянный лабиринт возможностей ».
— Адам Гопник
# Волшебство # Разум # Лабиринты
«В целом, сейчас в Америке под« исправительным надзором »находится больше людей — более шести миллионов — чем было в Архипелаге ГУЛАГ при Сталине в период его расцвета. . »
— Адам Гопник
#America #People #Height
«Вы не можете иметь приличную культуру питания без приличной культуры кофе: две вещи растут вместе.»
— Адам Гопник
#Growing Up #Coffee #Two
« Белок был самым ценным ингредиентом 250 лет назад: это было редкостью. Теперь самое редкое, что у нас есть, — это время: время готовить и время есть ».
— Адам Гопник
# Годы # Ингредиенты # Протеин
«В книжных магазинах мои вещи обычно хранятся в специальных разделах для дополнительных интересов».
— Адам Гопник
# Книжные магазины #Stuff #Way
Дальнейший и восходящий путь писателя в 1980-е годы Нью-Йорк
У ВОРОТ ЧУЖИХ
Прибытие в Нью-Йорк
Адам Гопник
253.Альфред А. Кнопф. 26,95 долларов США.
Есть писатели, которые, имея даже такое небольшое количество времени, как неделя, могут усвоить огромный объем информации практически обо всем и организовать из нее выигрышный отрывок прозы.
Это дар не столько умственной силы, сколько темперамента, искренне восхищающегося собственным неиссякаемым любопытством. Таким писателем является Адам Гопник, журналист, который вытаскивал этих кроликов из своей шляпы — об искусстве, религии, политике, еде, литературе, детях, Дарвине, Линкольне и Франции — в течение последних 30 лет, в результате чего он собрал преданных читателей, а также получил похвалу и благодарность четырех редакторов, под руководством которых он работал в The New Yorker.
Помимо регулярных эссе в журнале, Гопник также выпустил восемь книг, в том числе ряд мемуаров. «У чужих ворот» — новейший из них. Все начинается с прибытия Адама в Нью-Йорк в 1980 году в возрасте 23 лет, когда он приехал из Монреаля, где он рос вместе с Мартой Паркер, его будущей женой. Затем в книге прослеживается первое десятилетие этой пары, переплетается их история с той частью культурной истории города, которая отражала их собственные мечты и ценности.К ним относятся достижения интеллектуального мастерства (у Адама есть стипендия, призванная помочь ему получить степень доктора философии по истории искусства), а также разновидность нью-йоркской изысканности, воплощенная в модном потребительстве, которое можно найти в Блумингдейле, горячем отделе. Хранение времени: «Я думаю о том месяце, сентябре 1980 года … когда нас окружал Блумингдейл».
Возникающая история удивительно проста. Вскоре Адам понимает, что не собирается получать степень, потому что не хочет быть академиком.Живя так же, как он и Марта в течение первой половины десятилетия в Верхнем Ист-Сайде, в подвальной квартире размером со шкаф, он может выполнять множество работ, второстепенных для его интереса к искусству. Достаточно скоро он получает один в Музее современного искусства, где он трижды в неделю читает лекцию о знаменитых картинах по 50 баксов за бросок, и здесь он обнаруживает талант: «У меня это хорошо получалось, первое, что было в Нью-Йорке. Я, , был хорош в »- это« в конечном итоге стало моей повседневной работой, а после того, как я начал учиться писать слова на странице, — моей очень удобной тюрьмой.
Эти последние слова — единственные на протяжении всей книги, которые вызывают тревогу; в противном случае у нас есть подробный рассказ о прямом и беспрепятственном восхождении нашего главного героя к вершине своей профессии, без каких-либо неудач на этом пути.
Пока Гладуэлл и Гопник размышляют о связи между едой и политикой, ученый-диетолог предлагает принять горечь
Барб Стаки приветствует фанатов. | Дэн Розенблюм
Автор: DAN ROSENBLUM
Малькольм Гладуэлл не считает, что он преуспел в 2010 году, когда они с Адамом Гопником провели «провальную» лекцию о современной жизни и культуре для аудитории в Неаполе, штат Флорида.
«Мы думали, что мы здесь», — сказал он другой аудитории вчера вечером на 92-й улице Y. «На самом деле мы были в комнате, полной пожилых белых мужчин-республиканцев в отглаженных хаки».
Гладуэлл сидел рядом с Гопником, своим коллегой по The New Yorker, , рассказывая историю.
«Но это чрезвычайно поучительно, потому что с тех пор всякий раз, когда в американской политической жизни есть что-то, чего я не понимаю…» здесь он изменил курс.
«Вы знаете конец фильма Джека Николсона, где он говорит:« Забудь, Джейк, это Чайнатаун? »Я говорю:« Забудь, Адам, это Неаполь.’”
К этим двоим присоединилась кулинарный эксперт Барб Стаки в панельной дискуссии о «механике еды», которая была одним из многих вечеров еды в обширной серии в Y. Двум из трех были недавние книги, чтобы обсудить: хорошо … обзорная книга очерков о еде The Table Comes First и Stuckey Taste What You Missing о науке ценить пищу.
РаботаСтаки немного более специализирована, чем ее коллеги: она работает в Mattson, компании, которая консультирует и разрабатывает ароматы для таких брендов, как Frito-Lay, Tropicana, White Castle и Chiquita.Так что она в буквальном смысле творец вкуса. (Гладуэлл однажды описал ее так: «Она склонна думать вслух, и, поскольку она думает быстро, она в конечном итоге говорит быстро, причем нервными всплесками».)
Она сказала, что часть ее роли заключалась в том, чтобы заставить людей осознать, что вкус — не единственное чувство, которое мы используем, чтобы оценить еду. В дегустационной лаборатории она сказала, что еда в темноте и закрытие глаз помогли ей выделить нюансы вкуса; но воссоздание лабораторного опыта — это, в конце концов, не то, что мы пытаемся делать, когда едим хорошую еду.
«Мы не можем позволить одному чувству преобладать над другими», — сказала она, добавив, что различия можно даже услышать.
Она сказала, что один эксперимент заключался в том, чтобы записать и сравнить звуки, когда в чашку наливают горячую воду, а затем холодную.
«И проиграв эти две записи для вас, вы сможете различить, какая из них горячая, а какая холодная», — сказала она. «И это просто показало, насколько мы настроены на звук нашей еды. . »
Гладуэлл задался вопросом о связи между хорошей едой и интеллектом.
«Изысканный вкус — необходимый компонент сложного мировоззрения или это отдельная вещь?» он сказал.
Стаки сказал нет.
«У вас может быть докторская степень.
— он был знаком с путешествиями и действительно отличной едой по всему миру, у которого есть только определенная анатомия и генетический состав, который любит действительно простую пищу », — сказала она.
Разговор перешел на еду как культурный ориентир и политический стержень. Обращаясь вкратце к лингвистике, Гладуэлл сказал, что туземные техасцы, как правило, усиливают акцент, поскольку сюда приезжает все больше не техасцев.Он спросил, поступают ли люди так же с едой?
«Тот же импульс, который мог бы заставить меня захотеть присоединиться к Чаепитию, — это тот же импульс, который мог бы заставить меня есть только картофель фри», — сказал он.
Очередь вызвала бурные аплодисменты.
Гопник сказал, что по опыту гастролей он может определить политические пристрастия хозяина по тому, что они подают на обед. Он сказал, что если есть органические продукты, он практически знает, сколько хозяева подарили Обаме годом ранее.
«Это правда даже в Техасе, где я провел много времени», — сказал Гопник.«Если бы вы были в Остине и вам дали барбекю без белого хлеба, вы бы знали, что были в маленьком либеральном анклаве…». С белым хлебом вы знали, что находитесь на аутентичной республиканской территории Техаса ».
Так они дошли до той истории о Неаполе. (Следует отметить, что поиск 10 лучших ресторанов города, представленных на Yelp после мероприятия, дал списки тайских ресторанов, двух азиатских фьюжн-ресторанов, веганского заведения и сокового бара под названием Food and Thought.”)
Конечно, Stuckey — это изменение вкуса. Когда Гопник вслух поинтересовался, можно ли перенаправить культуру сахарно-соленой еды в США, Стаки высказал риф о том, как Starbucks, возможно, сделала именно это.
«Вот где у вас есть компании, которые начинают строить бизнес с использованием горького кофе и темного шоколада, и таким образом, это начинается с предпринимательского уровня и постепенно перемещается в центр; и мы начинаем замечать, что предпочтения к шоколаду и кофе постепенно переходят в более горький, возможно, более сложный диапазон », — сказал Стаки.
Но они еще не прошли весь путь: клиенты Starbucks загружают свой кофе взбитыми сливками, сахаром и карамелью.
Стаки говорит, что она часто выступает за то, чтобы добавить в рацион американцев больше горечи. Она сказала, что только пять процентов потребляемых калорий в Америке приходится на горькую на вкус пищу, и она опасалась, что страна может потерять вкус к нюансам кофе и шоколада, если процентные показатели станут ниже.
Стаки рассказал, как пытался создать «полусладкую колу» с меньшим количеством сахара и без подсластителей.
«Наш клиент убил его, поэтому он так и не дошел до потребителей», — сказала она.
Заканчивая вечер, Стаки вспомнил случай, когда ее мать пошла в ресторан и была недовольна своим столиком. После того, как она несколько раз просила переехать, хозяин попросил ее уйти.
Стаки сказал, что логика этого заключалась в том, что она уже выразила свое недовольство, и хозяйка была убеждена, что ее матери не понравится еда.
«Ты начинал несчастным и не мог быть счастливым», — сказал Гопник.
«И, очевидно, лицо моей матери, вот что она говорила, и он это видел», — сказала она. «Он сказал« уходи »».
«Что это был за ресторан?» Гопник сказал,
«Это было в Неаполе», — сказала она, смеясь.
Эта статья помечена в соответствии с:
Два взгляда на речь | The New Yorker
Америка — великая островная нация в мире: мы постоянно выражаем недоумение по поводу того, что мир не разделяет наши законы и ценности, настаивая на том, что они в большинстве своем придерживаются, или скоро, или только не будут из-за некоторой странности присущие их бытию, ну, чуждые.Твердо установленная истина о том, что контроль над огнестрельным оружием контролирует, например, насилие с применением огнестрельного оружия, признается любой другой богатой страной, но вы все еще можете слышать, что эффективность контроля над огнестрельным оружием не определена, потому что есть американцы, которые думают, что это так, как и вы думаю, что эффективность вакцинации еще не определена, потому что вы можете найти американцев, которые тоже так думают.
Замкнутость — национальная чума.
Это несколько раздраженное размышление частично вызвано недавними проповедями о стандартах свободы слова, адресованными нами многим из них.Многие американцы в последнее время были озадачены или даже обеспокоены агрессивным преследованием французского правительства того, что иногда называют «преступлениями на почве ненависти», особенно потому, что это кажется лицемерным или непоследовательным после национального излияния эмоций после резни Charlie Hebdo . Карикатуристы Чарли были, как я уже писал, нарушителями равных возможностей, но они, несомненно, часто оскорбляли. Почему их речь была защищена, а чужая — нет? Наше негодование часто концентрируется на случае с «комиком» Дьедонне, артистом с долгой историей презрительного антисемитизма, чей акт отождествления себя в Facebook с Амеди Кулибали, террористом, убившим еврейских заложников в супермаркете, был причина его трудностей.«Я чувствую себя Чарли Кулибали», — написал он, и этот поступок привел к его аресту и обвинению.
Возражение против французской точки зрения ясно и, с точки зрения гражданско-либертарианского абсолютизма, на который мы, американцы, по крайней мере, хотели бы притворяться, последовательное: если вам разрешено оскорблять мусульман и их священные темы, почему бы и нет. Евреи и их? Почему одни табу защищены щитом, а другие — просто пожатием плеч? Почему вы можете говорить о Мухаммеде все, что вам нравится, и стать героем, и вас привлекут в суд, если вы скажете гадости о еврейском журналисте? Апологии европейской позиции, в свою очередь, имели тенденцию быть прежде всего апологетическими, обращаясь к идее, что это французская особенность, уходящая корнями во французскую историю laïcité и борьбу республики с могущественным и институционализированным духовенством.
Это все совершенно верно, но с ограничениями, поскольку более важная истина состоит в том, что многие, многие другие страны — вероятно, большинство из тех, что мы обычно называем свободными, — также имеют законы с разной степенью строгости, запрещающие разжигание ненависти или « разжигание расовой ненависти ».
В целом мир считает наш подход нецивилизованным и сбивает с толку существенные различия, необходимые для подлинной свободы слова. Моя собственная родина, например, Канада, чья мирная и несектантская история не может быть более непохожей на историю Франции, имеет очень строгие законы о языке ненависти и сложную юриспруденцию, регулирующую их.
Абсолютистская американская точка зрения, давайте сразу оговоримся, по-прежнему может многое сказать в поддержку. В нем говорится, что как только государство начинает отличать приемлемое несогласие от неприемлемого, то то, что у нас есть, больше не является несогласием. Вместо этого у нас есть спонсируемое государством и определенное инакомыслие, как у крошечных «диссидентских» партий, которым когда-то было позволено существовать в Восточной Европе, в зависимости от главной коммунистической партии. Как сказал Джон Стюарт Милль, в том, что до сих пор является величайшей защитой свободы слова из когда-либо написанных, необходимо свободное соревнование идей, даже плохих, для открытия истины.Или, если позаимствовать фразу из N.R.A .: хороший человек с карандашом может остановить плохого с помощью ручки.
Но точка зрения, которая определяет противоположную позицию, как в Канаде, так и в Европе, не является иррациональной или действительно враждебной свободе. Законы и правила различаются, но все они имеют простое различие по своей сути: критика идеологии, в том числе религиозной, какой бы громкой она ни была, отличается от разжигания ненависти к людям или людям. Говоря простым языком, законы о разжигании ненависти основаны на простой истине о том, что между оскорблением и угрозой существует огромная разница и что на самом деле не так уж и сложно отличить одно от другого.
В открытом обществе всем нам приходится мириться с оскорблениями. Это сложно, а иногда и сводит с ума, поскольку оскорбляющий часто бывает идиотом, а оскорбляемый — святым. Но, с оскорблением, всегда можно пожать плечами и уйти. Это не означает, что акт оскорбления кого-либо иногда не вызывает презрения с моральной точки зрения.
Но многие — более того, почти все — презренные с моральной точки зрения вещи не являются преступлениями. Мы не судим людей за грубость по отношению к своим супругам, за подрыв доверия их детей или за написание глупых рецензий на книги.Мы могли бы захотеть , но мы этого не делаем.
Мы должны мириться с оскорблениями, но не должны мириться с угрозами. Сказать, что чья-то религия является нелепой, отличается — заметно, измеримо, значительно отличается — от заявления о том, что некоторая группа людей должна быть уничтожена. Насмехаться над пророком — это совсем не то же самое, что угрожать самому себе. (Следует добавить, что в некоторых законах о языке вражды используются формулировки, защищающие от «оскорблений» — и эти законы и их язык действительно очень трудно защитить.)
Богохульство — это высмеивание идеологии; язык вражды поощряет насилие, направленное против отдельных лиц. Юдофобию — издевательство над религией Моисея, подобное тому, чем в течение долгого времени занимался Вольтер, — следует защищать, независимо от того, кто этим занимается, точно так же, как и издевательства «Южного парка» над мормонизмом. Но евреям и мормонам нельзя угрожать ни в их исповедании веры, ни в их уверенности в своем собственном благополучии. Дьедонне, объявив о своей солидарности с человеком, который только что убил четырех евреев, перешел легко различимую черту — так же, как еврейский активист, объявив, скажем, « Je suis Baruch Goldstein », имея в виду еврейского массового убийцу палестинцев в Хевроне, также должны быть уязвимы перед законом.
Совершенно верно, что европейские и канадские примеры основаны, как и все законы, не на абстрактных рассуждениях, а на конкретном опыте. Во французском случае это, однако, не столько специфический опыт мирянства, сколько опыт Холокоста. Разжигание ненависти, направленное против евреев, когда-то позволяло смазывать перемещение евреев. Сказать, что кто-то не может публично притвориться, что Холокоста не было, — это способ сказать, что нельзя притворяться, что евреев убивали не за то, что они евреи.
Представление о свободе слова, которое позволяет, как сказал один французский министр, «три минуты для нацистов, три минуты для евреев», снова делает евреев уязвимыми, предоставляя разум и правдоподобие их преследователям.
Но как (спрашивают американские абсолютисты Первой поправки) мы можем с уверенностью провести эти различия? Разве бурлеск одного человека не является горькой угрозой для другого? Как сделать закон, отделяющий угрозы от оскорблений? Что ж, различие между плохими вещами и хорошими вещами, на которые они могут напоминать, — вот почему у нас есть закон, и решение, действительно ли дело обстоит иначе, — именно поэтому у нас есть суды.Никто не предлагает какую-то систему автоматического осуждения; европейская (и канадская) модель влечет за собой обвинительные заключения, задержания, судебные процессы и штрафы. В самом деле, одна из самых поразительных вещей в законах о ненависти — это то, насколько сложно обеспечить их соблюдение и насколько сложно — и должно быть — добиться осуждения. (Мишеля Уэльбека не так давно судили за угрозы мусульманам, и он был должным образом оправдан.) Отсутствие абсолютных правил по этому вопросу не означает, что единственными альтернативами являются анархия или авторитаризм.Можно привести аргументы, и аргументы выиграют. Различение — дело цивилизации.
Милль считал, что реальный «вред» был единственной причиной когда-либо подвергать цензуре свободу слова. Как определить, что «вред» всегда будет спорным вопросом, но реальный вред — это, безусловно, нечто большее, чем обида. Идеологи, конечно, не согласны, потому что это люди, для которых «я» и идеи стали настолько неотделимы, что любой вред, причиненный одному, неотличим от вреда, нанесенного другому. Но именно поэтому мы называем их идеологами.Остальные из нас могут признать, что насмехаться над верой — это не то же самое, что говорить таким образом, чтобы угрожать новой резне или потворствовать старой. Это причина того, что многие люди в свободном мире сталкиваются не с американцами, а с вопросами о свободе слова.
Они еще могут двинуться к нам. Но мы вполне можем двигаться к ним.
Интервью Адама Гопника о еде, бейсболе и The New Yorker
Новая книга Адама Гопника, The Table Comes First , рассматривает пищу в ее многочисленных и разнообразных контекстах: социальном, политическом, личном, философском, эстетическом.Гопник также является автором Париж на Луну и Через ворота детей , среди других книг, и он был штатным писателем в The New Yorker в течение 25 лет. (Его первая статья для этого журнала о Монреальских выставках и итальянском искусстве вышла в номере от 19 мая 1986 года.)
Мы переписывались по электронной почте о том, как писать о еде и критиковать искусство, о «домашнем стиле» The New Yorker , 6-й игре последней Мировой серии и многом другом.
Сланец : Ваш опыт связан с историей искусства. Чем писать о еде похоже на искусство? Чем это совсем не так?
Адам Гопник: Работа по преобразованию чувственного опыта из первых рук — этого изображения, этой тарелки — в предложения второго порядка («Похоже,…», «На вкус почти как если бы…») примерно всегда одинакова. . Вы боретесь с ассоциациями, метафорами, аналогиями, пытаясь понять это правильно, а затем обычно обнаруживаете, что самый легкий намек посылает самый сильный сигнал.
(Посмотрите на описания Хемингуэя или МФК Фишера — почти никогда не бывает ничего «роскошного» или даже особенно обширного в том и другом, но опыт фиксируется в одном или двух маленьких удивительных прилагательных. Уитни Баллиетт запечатлел игру Монка на фортепиано — «уксусный, диссонансный, готический» — мой любимый.)
Вы также обнаруживаете, что это утверждение — например, то, что повар говорит о вкусе («Именинный торт — самая ненатуральная вещь на земле», — еще один мой любимый вариант, высказанный молодым кондитером), — часто оказывается более эффективным, так же как воспоминание, чем подробное описание.
Но тогда все письма создают одно и то же затруднительное положение: пытается ли Апдайк приколоть лобковые волосы домохозяйки из пригорода или бедный писатель, пытающийся запечатлеть вкус тарелки бульона, всегда есть борьба, а затем пространство, которое может Непонятно. Приговоры всегда похожи на мосты между миром первого и второго порядка, и они всегда дрожат на ветру реальности, как те, что над амазонскими безднами в фильмах об Индиане Джонсе. Конечно, историки искусства обычно полностью избегают этой проблемы, пишут не об искусстве, а скорее о социальной истории, которая его окружает — и слишком многие историки гастрономии, добавляю я сварливо, делают то же самое, превращая историю еды в серию картин. клишированных сцен (домохозяйка в 50-х, французский шеф-повар в 1920-х), которые оставляют за собой реальные впечатления.Вот почему — с нетерпением жду вашего следующего вопроса! — я хотел включить электронные письма с настоящими рецептами. Жирные ингредиенты лимона, курицы, анчоусов и бекона — это основа, на которой зиждется даже самое воздушное письмо о еде.
Slate : The Table Comes First включает сообщения электронной почты, которые вы написали американской писательнице и коллекционеру кулинарных книг Элизабет Робинс Пеннелл — так и не ожидая ответа, так как мисс Пеннелл умерла в 1936 году. Что послужило толчком к появлению эпистолярного формата? И почему электронная почта, а не старомодные письма?
Gopnik: Когда я обнаружил Пеннелл, я подумал, что ключевым моментом в ней, который легко упускать из виду, были не ее таланты стилиста, хотя они и были настоящими, а название, которое она применила к своей коллекции работ: The Diary Of A Greedy Женщина .Женщина, заявляющая о чувственном, даже эротическом аппетите, в то время, когда это не поощрялось. Получился хороший баланс: жадная женщина столетней давности; кулинарный человек отныне. Я решил писать электронные письма, потому что в наши дни все мои письма принимают такую форму — моя жизнь — это просто электронные письма, прерванные кофеином, — и я подумал, что в их использовании есть что-то приятно ироничное: если бы мы могли писать мертвым, мы бы обязательно отправили им наши сообщения эфирно, и чем лучше, чем по электронной почте, которая никогда не бывает достаточно существенной? Но в основном я хотел написать Пеннеллу, чтобы найти способ добавить в книгу рецепты повествования.Я особенно хотел, чтобы на странице был мой простой ягненок с анчоусами, беконом и белым вином, а также три моих рецепта рисового пудинга. Драма и сюрприз, которые она в конечном итоге представила, поскольку я обнаружил ее порой уродливые социальные установки (некоторые из которых я знал с самого начала; авторы играют с этими вещами), были интуитивной прозорливостью.
Slate : Вы предполагаете, что, когда мужчины стали больше готовить, некоторые из этих мужчин перенесли на кухню мачо.В какой степени, по вашему мнению, мужчины и женщины по-прежнему имеют различное отношение к приготовлению пищи и еде, и насколько, по вашему мнению, это отношение изменилось?
Gopnik: Есть столько же взглядов на приготовление пищи, сколько и людей готовящих, конечно, но я действительно думаю, что ребята, готовящие еду, склонны — я здесь виноват — приписывать или получать неправомерное признание домашних добродетелей, когда по правде говоря, приготовление еды — самая безболезненная и в своем роде показная домашняя работа. Даже в доме, где готовит муж, решение обычно остается за женой или женщиной.Впрочем, это была в основном нежная шутка, сделанная в пользу моей жены. Я описал в Через ворота детей ее способность определять местонахождение потерянного пульта от телевизора на расстоянии в тысячу миль с помощью чисто Шерлоковской дедукции обычного поведения детей. Это то, чего я никогда не смогу сделать.
Slate : Теперь вы работаете штатным писателем в The New Yorker , я полагаю, 25 лет. Как вы думаете, The New Yorker повлиял на ваше письмо? Вы когда-нибудь сталкивались с сопротивлением или борьбой со стилем журнала?
Gopnik: Все претензии к постоянному домашнему стилю в журнале неизменно отвергаются и всегда отклонялись на том основании, что все, что есть общего, например, у Э.
Б. Уайт, Эдмунд Уилсон и Вероника Генг — или, если на то пошло, среди меня, Дэвид Ремник, Малкольм Гладуэлл, Алек Уилкинсон, Лариса МакФаркуар, Энтони Лейн и Луи Менанд — определенно меньше того, что нас разделяет. И все же … по правде говоря, я действительно думаю, что есть хаус-стиль или коллективное домашнее хоровое озвучивание, продолжающееся существование которого, я признаюсь, я надеюсь защищать, уже потратив большую часть своих лет на его закрепление.
Назовите его части? Во-первых, вера в конкретное, в фактичность вещей — это здесь, а не то, тенденция любить идеи, но отклонять их обратно к объектам; Приятно иметь теорию о кулинарии Барселоны, но заработать ее можно, только приехав в Барселону и поговорив с поварами.(Да, конечно, это зависит от того, есть ли у журнала, который может позволить себе купить билет на самолет — билет эконом-класса, то есть в Испанию, что в наши дни является удачей для писателей).
Далее, юмору придается почти чрезмерное значение, вера в то, что — Хиросима , возможно, в стороне — смешные предложения никогда не могут быть плохими.
Наконец, фальшивая наивная вера — хотя этот термин кажется уничижительным для чего-то по существу положительного. Я имею в виду отсутствие злого умысла и недобросовестности, которые присущи слишком большой публицистике, особенно в наше время, — открытость опыту, доброжелательность, готовность широко открывать глаза перед новым материалом, даже с риском показаться немного глупый или недостаточно самозащитный и знающий.
Это не значит, что в The New Yorker «мы» время от времени не критикуем и даже не нападаем, но в целом мы стараемся делать это тоном скорее добродушным, чем злым; сравните Менкена и Либлинга, которых часто принимают за стилистов-близнецов, и вы увидите разницу между грубым тевтонским издевательством и идеальным ироничным, язвительным тоном New Yorker .
Конечно, у стиля есть ограничения — гнев, похоть и злоба являются частью любого эмоционального кабинета, и не случайно Апдайк сохранил большую часть этого для своих романов.Но в эпоху злого умысла и недобросовестности со многих сторон я перечитываю Уайта, Тербера или Митчелла, и мне снова напоминают, что хорошее письмо делается, как я сказал в своей элегии Сэлинджеру, с активным взглядом, ухом и пылким сердцем: и никак иначе. «Дикая точность», как называл это сам Джозеф Митчелл, без скучной журналистской тупости; положив его правильно и все еще заставляя его петь. В эпоху, когда бессмысленное знание определяет себя разумом, а злоупотребления — остроумием, об этом открытом сердце и глазу можно много сказать.
Slate : Шестая игра Мировой серии в этом году была названа одними мгновенной классикой, а другие — комедией ошибок. Вы смотрели? Если да, то, учитывая ваш интерес как к бейсболу, так и к эстетике, мне любопытно: как вы управляете?
Gopnik: Ужасное признание: Я заснул после того, как Рейнджерс поднялись — на что это было, на три попытки? — и пропустил красивый камбэк.
Моя любовь к бейсболу, как я написал в записи в блоге полтора года назад, за последние несколько лет тревожно уменьшилась по причинам, которые для меня неясны; Моя преданность хоккею, о чем я писал в ошеломляющем виде в лекциях по культурной истории зимы, которые транслируются на этой неделе по канадскому телеканалу CBC, остается сильной.Отчасти потеря моей любви к бейсболу связана с окончанием Монреальских выставок, а отчасти — с действительно слишком подвижной природой талантов, которые так быстро переходят от команды к команде, что, безусловно, справедливо только для игроков, но заставляет даже тонкая иллюзия общей цели между фанатом и игроками, более издевательски самопародирующая, чем когда-либо прежде. И действительно, во многом это связано с явным опозданием с играми. Мировая серия разыгрывается в моем, несомненно, слишком ностальгическом воображении, в каком-то осеннем дневном свете, и просмотр ее исключительно в суровом морозе полуночи разрушает чары даже лучших игр.
Дом в Нью-Йорке: Гопник, Адам: 9781400075751: Amazon.com: Книги
«Чудо писателя … Сама модель урбанизма: откровенно, несентиментально, мудро очарована». — Los Angeles Times «Так же, как Вуди Аллен и Э. Уайт надел постоянную линзу на Нью-Йорк, чтобы никто больше никогда не смог испытать его, не отфильтровав это через свое видение, Гопник захватил и изменил определение нашего первого и лучшего города ». — Chicago Sun-Times «Песня о любви к Манхэттену.. . . Как и в своих парижских мемуарах, Гопник исследует город через чудесную, изнурительную и часто веселую систему воспитания детей ». — San Francisco Chronicle «Блестящий. . . Как можно не любить Адама Гопника? » — Сиэтл Пост-Интеллидженсер
Выдержка. © Печатается с разрешения автора. Все права защищены.
Через ворота детей: из дома в Нью-Йорке Осенью 2000 года, только что вернувшись из Парижа, когда у меня в ушах звуки его улиц все еще звучали, а коды внутренних дворов все еще лежали в моих карманах, я отправился в центр и встретил мужчину.
который делал идеальную карту Нью-Йорка.Он работал на город и с помощью набора аэрофотоснимков и схем подземных сооружений превратил каждый квартал, каждое шоссе и каждый навес — каждый во всех пяти районах города! — в четко обозначенные и ярко раскрашенные геометрические пространства, расположенные на бесчисленных квадратах. . Красные здания, синие улицы, белые просторы, подземные туннели, очерченные пунктирными линиями. . . все в Нью-Йорке было на карте: все съезды на скоростную автомагистраль Мейджор Диган и все заброшенные дома в Бронксе. Удивительно то, что маниакально совершенная карта была незаконченной и даже незавершенной, потому что город, который она описывал, был слишком «динамичным», меняющимся каждый день способами, которые заменяли законченный рисунок каждое утро.Каждый раз, когда все ставилось на свои места — туннели метро, выровненные с улицами, ползунки Con Ed с туннелями метро, все остальное с зданиями наверху — кто-то или кто-то возвращался с обескураживающими новостями о том, что что-то изменилось, неизменно много. Так что каждый раз, когда он был почти готов, ему приходилось начинать все сначала. Я храню небольшой фрагмент этой карты в своем офисе как напоминание о некоторых нью-йоркских истинах. Во-первых, реальная карта Нью-Йорка напоминает нашу внутреннюю карту города.Мы не можем создать какую-либо жизнь в Нью-Йорке, не составив в уме ее личную карту — а эти внутренние карты всегда детализированы, всегда разделены на местные квадраты и всегда незакончены. Частная карта оказывается такой же условной, как и публичная — не карта, на которой наши прогулки и уроки прослеживают углубления с годами, а карта, на которой ни один шаг, ничто, кажется, не оставляет следов. Карта города, которую мы привезли всего пять лет назад, вряд ли соответствует городу, который мы знаем сегодня, в то время как Нью-Йорк, который мы знали раньше, полностью похоронен.Первый Нью-Йорк, который я хорошо знал, мир искусства Сохо двадцать лет назад, теперь исчез не меньше, чем Карфаген; Нью-Йорк, где мы с женой впервые устроили домашнее хозяйство, старый Йорквилл с немецкими ресторанами и желтоватыми восточноевропейскими семьями, еще более затоплен, Атлантида; а Нью-Йорк наших старших друзей, где свет исходил от реки, где люди носили шляпы и жаркими ночами спали в Центральном парке, не просто потерян, а теперь по сути вымышленный, как Ну.
Нью-Йорк — это город жилья и множества карт.Мы постоянно их перерисовываем, осознаем мы это или нет, и благодарны, если хоть один остров, который мы знали во время последнего исследования, все еще находится над водой. Я знал это или почувствовал это, когда впервые увидел город. Это было в 1959 году, когда мои родители, любящие искусство студенты Пенсильвании, привезли нас с сестрой из Филадельфии, чтобы увидеть новый Музей Гуггенхайма в день его открытия. Моя семья проехала через Нью-Йорк полвека назад по дороге в Филадельфию. Мой дед, как и любой другой иммигрант, въехал через остров Эллис, по-прежнему нося, как гласит семейная легенда, имя русского мальчика «Люси», которое, как я полагаю, теперь было обрусевшей формой идишского Луи, на самом деле, таким же, как у его отца. .Офицер иммиграционной службы объяснил, как я всегда представлял, с твердой, но по сути благотворительной резкостью, что в этой стране мальчика Люси не назовешь. «Как же тогда называть мальчика?» — спросили сбитые с толку и измученные родители. Офицер иммиграционной службы осмотрел большой зал и быстро сделал вывод. «Зовите его Эллис», — сказал он, и действительно, мой дедушка жил и умер в честь острова Нью-Йорк как гопник с острова Эллис. Во всяком случае, как Эллис Гопник — хотя Эллис считался слишком маленьким Нью-Йорком для Филадельфии, а Люси-Эллис на самом деле жила и умерла, известная всем как Эл.По случаю Гуггенхайма моя мать сшила мне костюм из бархата горчичного цвета и подходящее платье для моей сестры, и мы выстроились в очередь у здания со штопором, пытаясь вспомнить, что нас учили о Колдере. После этого мы спустились по пандусу удивительного музея, а затем прошли по Пятой авеню, где увидели Rolls-Royce. Мы ужинали в ресторане, который предлагал захватывающую экзотическую смесь блинчиков и оскорблений, и в ту ночь мы ночевали в квартире моей тети Ханны на Риверсайд Драйв и 115-й улице.Прекрасный день. Я помню, как смотрел в окно маленькой комнаты горничной, где нас разместили, видел огни Палисадов напротив и думал: Вот! Вот оно! Вот Нью-Йорк, этот чудесный город.
Я когда-нибудь поеду туда жить. Даже находясь в Нью-Йорке, на самом деле, я нашел идею Нью-Йорка настолько прекрасной, что я мог только представить его как какое-то другое место, большее, чем любое место, в котором я мог бы спать, — далекое созвездие огней, которое у меня было еще не разрешили посетить.Я прибыл в Оз только для того, чтобы подумать: Ну, вы же не живете в Оз, не так ли? С тех пор Нью-Йорк существует для меня одновременно как карта, которую нужно изучить, и как место, к которому нужно стремиться — город вещей и город знаков, место, где я на самом деле нахожусь, и место, где я хотел бы быть, даже когда Я здесь. В детстве я понял, что линия горизонта — это знак, который можно, так сказать, переместить в Нью-Джерси — своего рода абстрактное, удаляющееся видение, значение которого всегда будет «вне досягаемости», а не конкретная вещь, означающая «здесь». Вы.«Даже когда мы обосновались здесь, Нью-Йорк все еще кажется тем местом, куда мы стремимся. Его жизнь — это одно дело — улицы, хот-доги и резкость, — а его символы, огни напротив, манящий горизонт — другое. Мы продолжаем получать вдохновение, даже когда очень раздражены. Если энергия Нью-Йорка — это энергия устремления — позвольте мне войти туда! — дух Нью-Йорка — это действительно дух примирения, — я соглашусь на это. И все же и то, и другое формирует карты города, так как стремления и приспособления разделяют качество становления, отсутствия фиксации на месте, незавершенности во всех отношениях.Когда-нибудь может быть достигнуто стремление; когда-нибудь жилье будет заменено. Романтическое видение — когда-нибудь мы доберемся до города за рекой! — в конечном итоге гармонирует с неромантичными объятиями реальности: мы еще очистим этот шкаф. В Нью-Йорке даже памятники могут исчезнуть с вашей ментальной карты под землей. стресс повседневной жизни. В наши дни я могу дойти до Гуггенхайма, если захочу, но, на мой взгляд, он стал просто местом, куда можно пойти, когда кафе переполнены, штопором «Три парня», альтернативным местом, чтобы выпить капучино и чашку кофе.
бобовый суп.В другой день, внезапно повернув за угол, я обнаруживаю, что старый памятник выглядит так же, как и в первый раз, когда я увидел его в первый раз, — удивительный белый зиккурат на городском квартале, который стоит посетить. В этой двойственности есть своя романтика, но в ней есть и своя. разочарования. В Нью-Йорке пространство между тем, что вы хотите, и тем, что у вас есть, вызывает гражданский зуд: я не знаю content New Yorker. Самодовольство и самодовольство, парижские пороки, здесь не присутствуют, за исключением пустой формы соревновательного хвастовства о несчастьях.(Даже очень богатые хотят еще один таунхаус, но переезжают в квартиру, в то время как исключительное подмножество творческого класса посвящает себя выдумыванию вещей для супербогачей, хотя бы для того, чтобы они одни не остались без желания. ) Я возвращался в Нью-Йорк по субботам в детстве, чтобы посмотреть на искусство и поесть в гастрономах, и для меня это было не только Великим Романтическим Местом, но и очевидным двигателем рабочего мира. После долгого отсутствия я вернулся, а затем в 1978 году вернулся с девушкой, которую любил.Мы провели чудесный день: в Блумингдейле, Музее современного искусства, обед в Windows on the World, а затем в таверне Карнеги, чтобы послушать несравненного поэта Эллиса Ларкинса за роялем, только мы вдвоем и Ларкинс в прохладной, почти пустой комнате. (Четверть века спустя у меня не было еще такого хорошего дня.) Мы были поражены проспектами и восхищены шпилями Крайслер-билдинг, и мы решили, что, несмотря ни на что, мы должны добраться туда. что старое паломничество молодых и писателей на Манхэттен в те годы стало слегка донкихотским, мы, тем не менее, решили сделать его — не тянутся к городу романтически, как тогда и позже к идее Парижа, но вынуждены это почти лихорадочно — бред, если хотите, — как место, где вам нужно было быть, чтобы вообще заявить о себе.Это чувство никогда не покидало меня. Я жил в другом месте, но нигде больше не чувствую себя так целиком, так иллюзорно — больше из-за полного диапазона эмоциональных энергий, которыми он обладает, чем из-за комфорта, который он обеспечивает — как дома. Дом в Нью-Йорке! Но будет ли он у нас? За возгласом надежды сразу же следует отчаянный, невозможный вопрос. Идея дома на Манхэттене кажется одновременно самоочевидной и все же немного абсурдной, в некоторой степени близкой к противоречию в своих собственных шатких терминах, так что заявить об этом, даже тихо, — значит бросить вызов некоторому внутреннему чувству приличия, литературному если не совсем практично.В конце концов, в литературе Нью-Йорк — это место, где мы делаем карьеру, делаем сделки, идем на компромиссы, переживаем сбои, взломы и разрывы, хорошие и плохие. Но на самом деле все, что мы делаем на Манхэттене, — это дома (за исключением, конечно, тех, кому не повезло, которые не могут или не могут и являются особенно сильным упреком для тех из нас, кто это делает). Жизнь — это большая козырная единица измерения в Нью-Йорке, но дом, квартира с кухней на камбузе и коридоры с запахами готовки — это реальная мера, та, которую мы знаем, и все, что мы знаем.Мы строим в Нью-Йорке столько же домов, сколько и в любом другом месте. Создать дом в Нью-Йорке — сложная, трудная и в то же время самоочевидная часть. Миллионы других людей тоже этим занимаются. Выгляни в окно. «Делай Нью-Йорк!» Генри Джеймс умолял Эдит Уортон в известном письме, имея в виду, что охватите его, если можете, но когда мы пытаемся сделать Нью-Йорк, это делает нас и отправляет нас обратно домой. (Когда великий Иаков попытался вернуться домой, чтобы сделать это, он сделал это в доме на Четырнадцатой улице, где он родился, и в других домах за углом на Шестой.Я до сих пор помню наши первые попытки построить дом, когда мы с женой приехали на автобусе из Канады и переехали в единственную комнату размером девять на одиннадцать в подвале на Восемьдесят седьмой улице. Я вспоминаю это ровно через четверть века с некоторым недоверием: как мы использовали столько болтов на трех стенах? Но сделать это второй раз не кажется легче или гибче; Я не могу зайти в магазин товаров для дома на Манхэттене, не почувствовав себя жертвой сложной уловки с самоуверенностью, своего рода циничным приставанием. Собираемся ли мы каждое утро пользоваться тостером и кофеваркой? И затем, конечно, мы делаем, как и в Алтуне, как и мы. . . Чтобы стать домом в Нью-Йорке, мы сначала должны найти место на карте города, чтобы туда попасть. Карта сама по себе преподает нам уроки о том, какой дом можно построить. Первый дом в Нью-Йорке, который мы построили, находился в одной из небольших квартир в подвале вдоль Первой авеню. Затем был Сохо в его Серебряном веке, когда прилавок с сыром в Dean & Deluca и искусство в Mary Boone объединились, чтобы убедить человека в том, что наступает культурный момент.Но эта эпоха прошла — мир рухнул, как и все они здесь, — и, вернувшись на этот раз домой, мы надеялись приземлиться в одном из самых нежных квадратов на карте, в том, где живут дети. Нью-Йорк в 2000 году, после многих лет отсутствия, пройти через Врата Детей и навсегда стать здесь домом. Врата Детей существуют, и вы действительно можете пройти через них. Так называется вход в Центральный парк на Семьдесят шестой улице и Пятой авеню. Названия ворот — едва ли не больше, чем проемы в невысокой каменной стене, описывающей парк, — относятся к числу его более поэтических и менее известных памятников.В момент странно-рускинской прихоти Фредерик Лоу Олмстед и Калверт Во дали имена всем входам в Центральный парк, назвав их воротами, каждая из которых вмещает группу людей, которые туда могут войти: парк для всех людей с входами для всех. Были и есть Ворота Шахтеров, Ворота Ученых, и — долгое время это было моим любимым — Ворота Чужих, высоко в Вест-Сайде. Детские ворота — одни из менее известных, но самых привлекательных. В большинстве случаев вы даже не можете прочесть его название, поскольку продавец хот-догов с кренделями припарковал свою тележку и свою меланхолию по двенадцать часов в день, прямо напротив того места, где выгравирован камень.На самом деле жаль. Ибо хотя шахтер давно не проходил через свои ворота, на самом деле дети — заходят и выходят из своих целыми днями и, будучи детьми, хотели бы знать об этом.
Теперь моя семья в каком-то смысле решила пройти через это и в детстве. Это было правдой буквально — нам понравилась детская площадка, и мы пошли на нее в наш первый утренний дом после смены часовых поясов, — и образно: мы решили уехать из Парижа в Нью-Йорк. для романтики детства, на благо детей.Мы хотели, чтобы они пошли не в непонятные парижские школы — где они получили бы отличное образование, были бы запуганы до семнадцати лет и только потом начали бунтовать, — а в нью-йоркскую прогрессивную школу, где они получили бы прекрасное образование и, мы надеялись хорошо провести время, делая это. Детство казалось слишком коротким, чтобы тратить его на подготовку. И мы хотели, чтобы они выросли в Нью-Йорке, чтобы они были здесь коренными жителями, какими мы никогда не могли быть, чтобы они прошли через Ворота Детей, а не Врата Чужих. Толпа прошла через ворота вместе с нами.Двадцать пять лет назад Кельвин Триллин мог описать свою нуклеарную семью из двух родителей и двух детей как настолько странную, что это привлекало внимание во время автобусных экскурсий, но к тому времени, когда мы вернулись домой, город был заново заселен — некоторые скажут переполнен — с детьми. Теперь это были наркоманы, трансвеститы и художники, которые бормотали о нежелательной, короткой стихии, захватившей район. Нью-Йорк снова почти комично превратился в детский город: там, где когда-то стояли секс-шопы, где стояли голые секс-шопы, разрушенные бары для одиноких превратились в центры развлечений и развлечений.Прогулочные коляски были настолько интенсивными, что объявления, запрещающие их использование, приходилось вывешивать у входов в некоторые рестораны, поскольку предыдущие поколения жителей Нью-Йорка предупреждали людей, чтобы они не цепляли лошадей слишком близко к обочине. Были даже специальные утренники для младенцев — настоящих младенцев, а не только детей — где в темноте можно было слышать вопли маленьких, в противовес диалогу великой Мерил Стрип с мокрым шестимесячным ребенком. Считаете ли вы, что он был «пригородным», «облагороженным» или просто улучшенным, но город изменился, и это было очевидным признаком того, что дети наводнили его улицы, парки и школы.Преобразование города, и особенно конец постоянного формирования насильственной преступности, было поразительным, превзошедшим все предсказания, несмотря на тот факт, что преобразование еще не полностью завершено и новый город не полностью устраивает всех. Двадцать с лишним лет назад считалось само собой разумеющимся, что Нью-Йорк — это ад, как категорически писал Стэнли Кауфманн в обзоре теперь странно забытого нью-йоркского мультфильма-антиутопии Heavy Traffic , и каждый фильм показал это именно так, с пар поднимается из люков, чтобы утолить ноздри психов, как если бы все адские круги, с первого по тридцать включительно, находились прямо внизу.Э. Б. Уайту попросили обновить его знаменитое эссе о городе, и этот скучный человек, с трудом вымывающий горькие слезы из своей прозы, отказался писать о городе, которого он больше не знал. В семидесятых годах жизнь Роберта Каро о Роберте Мозесе с пустым подзаголовком «И падение Нью-Йорка» была стандартной версией «Что случилось». У каждого есть момент личного удивления по поводу того, как далеко все зашло или изменилось: двадцать три. много лет назад, насколько я помню, они выносили тела из Киноцентра на Девятой авеню, и (милое забытое слово) дегенераты размышляли об этом в кафе Киноцентра.Теперь Киноцентр сияет, а в кафе через улицу подают мидии и сэндвичи с круассанами, сохранив при этом свой стиль Art Moderne, как минимум, «периода». Масштабы этого чуда — а для любого, кто помнит настроение города в начале семидесятых, это чудо — неизбежно приводит к отскоку недовольства. Это вовсе не так уж и чудесно. Или: Вы называете , что чудом? Трансвеститы в Деревне нюхают наплыв нуклеарных семей, как когда-то убегающие нуклеарные семьи обнюхивали трансвеститов.Некоторые жалобы представлены в тоне умных, бескорыстных городских комментариев: они говорят, что сфера услуг, финансов и средств массовой информации слишком нестабильна, чтобы на ней можно было жить и развиваться в большом городе (хотя, с исторической точки зрения, никто не кажется может объяснить, почему эти отрасли более опасны, чем производство бумажных коробок или дамского нижнего белья забытых дней) .Большая часть говядины эстетична и предлагается в тоне ворчливой ностальгии: что случилось со всем этим уродством, всем этим интересным отчаяние, все это насилие и убогость, таксисты в майках и очаровательные проститутки на каблуках? Это стандартная человеческая извращенность.После того, как они облагородят ад, проклятые будут жаловаться, что жизнь была намного веселее, когда все бегали по кругу: Что ни говори о дьяволе, по крайней мере, он не был антисептиком. Мы не пошли к черту за круассанами. Но у плача есть и более тонкая и острая сторона. Все мы, направо и налево, превращаем новую Таймс-сквер в объект шуток — как это все еще отвратительно, когда нас заставляют смотреть на столько подлостей и человеческих потерь, наблюдать за явной деградацией людей, вынужденных выставлять свои товары в похоти. — надевать костюмы перед облизыванием зрителей, пока, наконец, Король Лев не закончится, и вы можете сбежать из театра.Эти шутки навязчивы и неотразимы, потому что они говорят о нашем смущении о нашем собственном облегчении, а также к определенному разочарованию. Безопасность и гражданский порядок не возвышенны; это ужасно высокая арендная плата, чтобы платить за жизнь, так сказать, в Миннеаполисе. Тем не менее, круассаны и криминал — это не образ жизни, который нужно принимать по вкусу; уменьшение страха, как может подтвердить любой, кто побывал в Гарлеме, — величайшая благодать, которую только можно вообразить. Если немного пересмотреть Честертона: люди, которые отказываются сентиментально относиться к нормальным вещам, не становятся сентиментальными ни по чему; в конечном итоге они сентиментальны по поводу и , проливая слезы на старые грабежи и прекрасные, блестящие осколки маленьких пузырьков с трещинами, сверкающие, как бриллианты, в сточной канаве. Où sont les neiges d’antan? : Кого волнует, что снег был сплошь из кокаина? Мы видели, как они падают, и наши сердца обрадовались. Более серьезный аргумент состоит в том, что преобразование происходит по неправильному пути в Париже: старые части города захватывают богатые (или яппи, у которых как-то хуже), в то время как бедные и немытые переполнены прямо у острова. В конце концов, под «городом» мы подразумеваем нечто большее, чем городской парк развлечений; мы имеем в виду набор классов, профессий, целей и функций, которые становятся единым целым, давая нам нечто большее, чем яппи в их кооперативах и квартирах, уставившихся на других яппи в их кооперативах и квартирах.Те, кто выдвигает этот аргумент, видят не трансформацию, а этническую чистку, изгнание не того типа. Тем не менее, трудно сравнивать затемнение Mad Max в 1977 году с затемнение Romper Room в 2003 году и настаивать на том, что с городом что-то пошло не так. Никто не может достоверно сделать вывод о спаде, что возвращает нас к шуткам о Диснефикации на Таймс-сквер. И в сторону переделки старого романа. Странно быть змеей в собственном саду, змеей в собственной траве.Субурбанизация Нью-Йорка — факт, вызывающий беспокойство, и у каждого бывают моменты настоящего разочарования и отвлечения. Сохо, в котором мы достигли совершеннолетия, с его органичным переплетением искусства и еды, торговли и передовых технологий, сейчас неузнаваем для нас, но тогда тот Сохо, который мы знали, был неузнаваем для своих первых эмигрантов, которые к тому времени перебрались в Трибеку. Это только означает, что в более широком, неизбежном человеческом учете Нью-Йорка есть выигрыши и потери, нулевая сумма урбанизма: великий выигрыш вежливости и мира компенсируется утратой творческих видов жизнеспособности и разнообразия.(Конечно, в Бруклине и за его пределами открываются новые горизонты Богемии, но у Бруклина уже есть свои барды, которые поют его улицы и курят, как они хотят и делают. Мое сердце находится в старом острове с маленькими домами и большими зданиями, звуки, исходящие от одного, резонируют с декой другого.) Но эти потери неизбежно специфичны. Всегда появляется новый Нью-Йорк, как исчезает старый. И этот город — или города; на одной карте много разных — со своими особенными удовольствиями и нелепостями, столь же острыми, как и у любой другой.То, к чему я пробудился и в котором я пробудился — отчасти из-за интеллектуальной близости, а гораздо больше благодаря звонку будильника каждое утро в семь, — это цивилизация детства в Нью-Йорке. Эта фраза принадлежит Ионе Опи, великому исследователю детских игр и стишков, у которой мне однажды удалось взять интервью. «Детство — это цивилизация со своими правилами и ритуалами», — сказала она мне очаровательно, но категорично задолго до того, как у меня появились собственные дети. «Дети никогда не называют друг друга детьми. Они справедливо называют себя людьми и рассказывают вам, во что такие люди, как они, — их люди, — верят и что делают.«Врата детей существуют; вы действительно можете пройти через это.
Шоу Мелиссы Эррико: музыка Сондхейма, слова гопников — Развлечения и жизнь — capecodtimes.com
Звезда Бродвея Мелисса Эррико возвращается в Провинстаун в роли «Джессика Рэббит с докторской степенью».
Звезда Бродвея Мелисса Эррико возвращается в Провинстаун в роли «Джессика Рэббит с докторской степенью».
Вот такое описание Эррико смеется над тем, что его придумал Адам Гопник, известный писатель и эссеист, особенно для The New Yorker, и давний дачник Wellfleet.Эти двое сотрудничали в музыкальных шоу с участием одной женщины, включая концерты «Sondheim Sublime», которые она даст на этой неделе в Провинстауне, и Cotuit в формате, который он назвал «эссе-кабаром».
Эррико будет преподносить музыку и говорить в облегающем вечернем платье и с помадой — стиль, на который, по ее словам, повлияла ее индивидуалка, модная мать, и который выиграл в остроумном сравнении ее гопника с похожим на одетым персонажем мультфильма Джессика Рэббит.
«Пока у меня есть платье, с моей мамой будет все в порядке, если я буду говорить», — шутит Эррико, которая сама является публицистом эссеистов в телефонном интервью.«Я больше не пытаюсь скрывать, что я в некотором роде интеллектуал, и мне нравится помогать людям мыслить определенным образом». Шоу, однако, «весело, это занимательно».
«Я не собираюсь утомлять тебя до слез», — добавляет она.
Эррико — ветеран шести бродвейских шоу, в том числе номинации на премию Тони за фильм «Амур» и других сценических шоу, в том числе «Воскресенье в парке с Джорджем», «Страсть» и «Слышу ли я вальс» композитора Стивена Сондхейма. ? » Она сказала, что в этих ролях она «чувствовала себя очень живой»… как актер », — сообщает sondheimsublime.com.
Эррико выступал в составе «Broadway @» в Провинстауне последние два лета в стиле интервью / концертов с ведущим / концертмейстером Сетом Рудецки. Но ее новое шоу — это только она, песни Сондхейма, музыкальное сопровождение / аккомпанемент Тедда Ферта и слова Гопника, которые создают «своего рода остроумное и веселое философское повествование».
«Это действительно глубокое погружение в мое сознание, мои интересы и мое восхищение двусмысленностями Сондхейма», — говорит она, как в том, как то, что он говорит о жизни, любви и многом другом, применимо к людям на личном уровне, так и неподвластны времени в решении более серьезных проблем в современном часто разделенном мире.«Вот почему я называю это возвышенным — это калейдоскоп способов увидеть мир. … Это не будет похоже на то, что я когда-либо делал там «.
Очень разные. Очень личное. И развивается.
Эррико ранее пел так называемые «захватывающие» программы из хитов Сондхейма. Но она создала свой новый альбом и шоу после «пугающей и унизительной» битвы за здоровье в 2017 году.
«Я подумал про себя:« Если бы я изложил свои чувства как письмо миру, если бы мне пришлось, что была бы (быть) философией жизни, которую я получил? … Каковы вдохновения, надежды, бальзамы для души? »Я хотела сделать запись о больших вопросах, о больших жизненных вопросах», — говорит она.«Все эти поэтические идеи заложены в Сондхейме. Он вроде как поэт, лауреат боли и красоты одновременно — изысканной красоты жизни и страха ».
Эррико выбрал песни, которые, по ее словам, разделены на джазовый, романтический и поп-стили, и хотел, чтобы ее диск, выпущенный в ноябре, был «сексуальным» без «горьких» мелодий Сондхейма.
«Есть сторона Сондхейма, такая философская и эмпатическая, чувственная, умная, поэтическая, и это крыло замка, которое я выбрала для проживания и пытаюсь записать компакт-диск», — говорит она.«Потому что это то, что мне было нужно, и … ты играешь роль Сондхейма, которая тебе больше всего нравится».
В прямом эфире Эррико поет этот компакт-диск, а Гопник пишет между песнями, и она провела большую часть 2019 года, погружаясь в это. Но по мере того, как она отошла от проблем со здоровьем, она обнаружила, что песни «как бы взрослеют вместе со мной, действительно, очень здорово и весело. … Он становится более торжественным и праздничным ».
Музыка Сондхейма, по ее мнению, «охватывает все сложности вещей.
«Но в настоящий момент я чувствую себя хорошо подготовленным, чтобы осознать, что жизнь — это не черное и белое, а черное и белое одновременно», — говорит она. «Мне кажется, что когда я даю эти концерты, и нам это очень нравится, я чувствую, что чем больше вопросов вы задаете Сондхейму, тем больше вопросов вы получите».
Вдоль этой строки, на концертах, она добавила песню не на компакт-диске — «Moments in the Woods», которую поет жена пекаря в «Into the Woods», с такими строчками, как «Должно быть, все должно быть меньше или больше / Либо простой, либо грандиозный? / Всегда ли это «или»? / Разве никогда не бывает «и»? »
Помимо выступлений в Провинстауне, опыт Эррико на Мысе был ограничен.Она с нетерпением ждет возможности увидеть больше Кейп-Код со своим шоу Cotuit и превратить свою поездку в рабочий отпуск. В поездке к ней присоединится муж Патрик Макинрой, бывший профессиональный теннисист (и брат его коллеги Джона Макинроя) и комментатор ESPN, после работы в Уимблдоне. В субботу вечером Макинрой и Эррико будут специальными гостями на благотворительном гала-концерте теннисного клуба Провинстауна для LifeServeTennis.org, цель которого — «способствовать достижениям малообеспеченной молодежи» (www.lifeservetennis.org/about-us/events).
Пара познакомилась в детстве, а позже их мать завела романтические отношения. Они женаты 20 лет — большая часть из них путешествуют, часто по отдельности, по работе — и имеют троих детей.