цитаты из «Философического письма» — сочинения, за которое его объявили душевнобольным.
Петр Чаадаев: цитаты из «Философического письма» — сочинения, за которое его объявили душевнобольным.Публикации раздела Образование
Смотрите также
{«storageBasePath»:»https://www.culture.ru/storage»,»services»:{«api»:{«baseUrl»:»https://www.culture.ru/api»,»headers»:{«Accept-Version»:»1.0.0″,»Content-Type»:»application/json»}}}}
Мы ответили на самые популярные вопросы — проверьте, может быть, ответили и на ваш?
- Подписался на пуш-уведомления, но предложение появляется каждый день
- Хочу первым узнавать о новых материалах и проектах портала «Культура.РФ»
- Мы — учреждение культуры и хотим провести трансляцию на портале «Культура.РФ». Куда нам обратиться?
- Нашего музея (учреждения) нет на портале. Как его добавить?
- Как предложить событие в «Афишу» портала?
- Нашел ошибку в публикации на портале. Как рассказать редакции?
Подписался на пуш-уведомления, но предложение появляется каждый день
Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».
Хочу первым узнавать о новых материалах и проектах портала «Культура.РФ»
Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.
Мы — учреждение культуры и хотим провести трансляцию на портале «Культура.РФ». Куда нам обратиться?
Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.
Электронная почта проекта: [email protected]
Нашего музея (учреждения) нет на портале. Как его добавить?
Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».
Как предложить событие в «Афишу» портала?
В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».
Нашел ошибку в публикации на портале. Как рассказать редакции?
Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш
Если вопросы остались — напишите нам.
Пожалуйста подтвердите, что вы не робот
Войти через
или
для сотрудников учреждений культуры
Системное сообщение
Ошибка загрузки страницы. Повторите попытку позже, либо воспользуйтесь другим браузером.
Спасибо за понимание!
Мы используем сookie
Во время посещения сайта «Культура.РФ» вы соглашаетесь с тем, что мы обрабатываем ваши персональные данные с использованием метрических программ. Подробнее.Восемь «Философических писем» от Петра Чаадаева
Русский философ и публицист Петр Чаадаев, создатель русской историософии, был официально объявлен сумасшедшим, целый год находился под наблюдением медиков и полиции, после чего получил статус «исцеленного», но с пожизненным запретом что-либо писать.
Все эти события произошли после публикации в 1836 году в литературно-общественном журнале («Телескоп») «Философических писем» Чаадаева. Точнее, русского перевода первого из них. Автор размышляет там о положении русского народа и его религиозном обособлении, о судьбе России и называет главные пороки русской жизни — самодержавие и крепостничество.
По его концепции, нравственность, состоящая из христианских идеалов и ценностей, — движущая сила общественного прогресса. А исторический процесс — это замысел бога, и его развитие невозможно без развития духа. Поэтому самое главное в человеке и то, чему его стоит учить, — сочетание разума и нравственности.
«Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного» (из резолюции Николая I).
Известно, что эти письма созданы в период, когда Чаадаев находился в добровольном «затворничестве» в деревне.
«Чаадаев почти три года жил по большей части отшельником. Он редко выходил из дому, мало с кем виделся. К этим немногим принадлежал Пушкин, которого судьба привела в Москву почти в одно время с ним» (М.Н. Лонгинов, опубликовано в журнале «Русский вестник», 1862).
Всего писем было восемь, написаны они были на французском языке в период с 1828 по 1830 год и адресованы «сударыне» — так автор называл свою знакомую Екатерину Панову.
«Я познакомился с госпожой Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там я с нею видался часто, потому что в бездомстве находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал я с нею видаться… Все это пишу к Вашему превосходительству, потому что в городе много говорят о моих сношениях с нею, прибавляя разные нелепости…Что касается до того, что эта несчастная женщина теперь, в сумасшествии, говорит, например, что она республиканка, что она молилась за поляков и прочий вздор, то я уверен, что если спросить ее, говорил ли я с ней когда-либо про что-нибудь подобное, то она, несмотря на свое жалкое положение, несмотря на то, что почитает себя бессмертною… конечно, скажет, что нет» (из показаний Чаадаева московскому обер-полицмейстеру Л.М. Цынскому от 7 января 1837 года, опубликованных в журнале «Мир божий», 1905).
Во время следствия Чаадаев признался, что обсуждал с ней в личных беседах разные религиозные и философские вопросы, но считает ее немного не в своем уме. И в целях ее «успокоения» придумал писать ей письма, но затем дал почитать знакомым, а тем так понравилось, что они без его разрешения отправили первый текст в «Телескоп».
А редкие встречи, на которых Чаадаев появлялся в то время, говорили о его собственном не самом радостном внутреннем состоянии.
После объявления резолюции Николая I Министром народного просвещения того века Семеном Уваровым журнал «Телескоп» был закрыт, а главного редактора Николая Надеждина отправили в ссылку.
«Философические письма» Чаадаева серьезно повлияли на развитие русской философии.
Сам автор, несмотря на запрет, в 1837 году заканчивает свою последнюю работу «Апология сумасшедшего» и надеется, что ее опубликуют хотя бы после его смерти. В этой работе он попытался «смягчить» то, о чем писал в «Философических письмах», размышляет о «толпе» и говорит свою знаменитую фразу о том, что «прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества…».
Галерея
Конец Галереи
Предлагаем почитать несколько отрывков-размышлений автора на самые разные темы из «Философических писем». Найти и заказать их можно в электронном каталоге Некрасовки.
Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно? Можно сказать, что весь мир в движении. Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек, ни для чего нет правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни вовне, ни в вас.
Надо избавиться от всякого суетного любопытства, разбивающего и уродующего жизнь, и первым делом искоренить упорную склонность сердца увлекаться новинками, гоняться за злобами дня и вследствие этого постоянно с жадностью ожидать того, что случится завтра. Иначе вы не обретете ни мира, ни благополучия, а одни только разочарования и отвращение.
У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда. Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, но не созреваем.
Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете.
Массы подчиняются известным силам, стоящим у вершин общества. Непосредственно они не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают, которые дают толчок коллективному сознанию нации и приводят ее в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. Это справедливо для всех народов земли; исключение составляют только некоторые одичавшие расы, которые сохранили из человеческой природы один только внешний облик.
Мы лишь с грехом пополам боремся с крайностями времен года, и это в стране, о которой можно не на шутку спросить себя: была ли она предназначена для жизни разумных существ.
На мой взгляд, нет ничего более несовместимого с правильным умственным укладом, чем жажда чтения новинок. Повсюду мы встречаем людей, ставших неспособными серьезно размышлять, глубоко чувствовать вследствие того, что пищу их составляли одни только эти недолговечные произведения, в которых за все хватаются, ничего не углубив, в которых все обещают, ничего не выполняя, где все принимает сомнительную или лживую окраску и все вместе оставляет после себя пустоту и неопределенность.
Да, я свободен, могу ли я в этом сомневаться? Пока я пишу эти строки, разве я не знаю, что я властен их не писать? Если провидение и определило мою судьбу бесповоротно, какое мне до этого дело, раз его власти я не ощущаю? Но с идеей о моей свободе связана другая ужасная идея, страшное, беспощадное следствие ее — злоупотребление моей свободой и зло как его последствие.
Пора обратиться снова к вам, сударыня. Мне, признаться, трудно оторваться от этих широких горизонтов. С этой высоты открывается перед моими глазами картина, в которой почерпаю я все свои утешения; в сладостном чаянии грядущего блаженства людей мое прибежище, когда под гнетом обступающей меня печальной действительности я чувствую потребность подышать более чистым воздухом, взглянуть на более ясное небо.
«В сущности, правительство только исполнило свой долг» – Weekend – Коммерсантъ
22 октября 1836 года император Николай I написал свою знаменитую резолюцию о публикации первого «Философического письма» Петра Чаадаева. Русский перевод статьи, ходившей в списках уже несколько лет, был напечатан в журнале «Телескоп», за что журнал был закрыт, издатель Николай Надеждин сослан в Усть-Сысольск, а пропустивший статью цензор Алексей Болдырев отправлен в отставку. Самого Чаадаева объявили сумасшедшим и поместили под принудительный медицинский надзор. Таким образом, публикация философического письма не только стала начальной точкой спора западников и славянофилов, но и привела к первому в России случаю использования психиатрии в политических целях.
Из письма министра народного просвещения графа Сергея Уварова императору Николаю I
20 октября 1836 года
Ваше Величество, оценивая в своей мудрости характер этой статьи, кажущейся с первого взгляда невероятной, благоволит оценить по справедливости ту борьбу, которую я веду с модными принципами, с ухищрениями и страстями; борьба эта была бы безнадежна, если бы твердая и блистательная поддержка Вашего Величества не являлась постоянным утешением тех, кого Ваше доверие поставило на страже у прорыва и которые пребудут там. Может быть, Ваше Величество, сочтете необходимым позднее напечатать опровержение, обращенное не к нашей стране, где возмущение не может не стать всеобщим, а скорее для заграницы, жаждущей всякого рода клеветнических выходок. Но опровержение это требовало бы такта, настолько утонченного, что его нельзя было бы поручить журналистам, писателям. Позволю себе высказать мнение, что в настоящий момент обсуждение этой диатрибы «Телескопа» только усилило бы зло.
…оценивая в своей мудрости…
Резолюция императора Николая I на докладе министра народного просвещения графа Сергея Уварова
22 октября 1836 года
Прочитав статью, нахожу, что содержание оной есть смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу.
…статьи, кажущейся невероятной…
Из первого «Философического письма» Петра Чаадаева
1829 год
Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыслии младенца, когда он тянется и протягивает руки к погремушке, которую ему показывает кормилица. тут беспечность жизни без опыта и предвидения, не имеющая отношения ни к чему, кроме призрачного существования личности, оторванной от своей среды, не считающейся ни с честью, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с родовым наследием данной семьи и со всеми предписаниями и перспективами, которые определяют и общественную и частную жизнь в строе, основанном на памяти о прошлом и на тревоге за будущее. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее отличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы.
…такта, настолько утонченного…
Из письма шефа III отделения императорской канцелярии графа Александра Бенкендорфа московскому военному генерал-губернатору князю Дмитрию Голицыну
23 октября 1836 года
Статья сия, конечно уже Вашему Сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. Но жители древней нашей столицы будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Вследствие сего Государю Императору угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. и чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья.
…с модными принципами…
Из дневника цензора Александра Никитенко
25 октября 1836 года
Ужасная суматоха в цензуре и в литературе. В 15 номере «Телескопа» напечатана статья под заглавием «Философские письма». Статья написана прекрасно; автор ее Чаадаев. Но в ней весь наш русский быт выставлен в самом мрачном виде Подозревают, что статья напечатана с намерением, и именно для того, чтобы журнал был запрещен и чтобы это подняло шум Думают, что это дело тайной партии. А я думаю, что это просто невольный порыв новых идей, которые таятся в умах и только выжидают удобной минуты, чтобы наделать шуму.
…для заграницы, жаждущей клеветнических выходок…
Из донесения австрийского посла в Петербурге графа Фикельмона канцлеру Меттерниху
7 ноября 1836 года
В Москве в литературном периодическом журнале под названием «Телескоп» напечатано письмо, написанное русской даме полковником в отставке Чаадаевым . Оно упало, как бомба, посреди русского тщеславия и тех начал религиозного и политического первенствования, к которым весьма склонны в столице.
Император, исходя из того, что только больной человек мог написать в таком духе о своей родине, ограничился пока распоряжением, чтобы он был взят под наблюдение двух врачей и чтобы через некоторое время было доложено о его состоянии. Поступая подобным образом, император имел явное намерение как можно скорее прекратить шум, вызванный этим письмом.
…возмущение не может не стать всеобщим…
Из «Докладной записки потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве» Михаила Жихарева
1860-е годы
Никогда с тех пор, как в России стали писать и читать, с тех пор, как завелась в ней книжная и грамотная деятельность, никакое литературное или ученое событие, ни после, ни прежде этого (не исключая даже и смерти Пушкина) — не производило такого огромного влияния и такого обширного действия, не разносилось с такой скоростью и с таким неизмеримым шумом. Около месяца середи целой Москвы не было дома, в котором не говорили бы про «чаадаевскую статью» и про «чаадаевскую историю»; все соединилось в одном общем вопле проклятия и презрения человеку, дерзнувшему оскорбить Россию.
…оценить по справедливости…
Из письма Александра Пушкина Петру Чаадаеву
19 октября 1836 года
Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши религиозные исторические воззрения вам не повредили.
…на страже у прорыва…
Из письма графа Дмитрия Татищева графу Сергею Уварову
26 октября 1836 года
Произведение отвратительное. Факт его опубликования очень важен для правительства; он доказывает существование политической секты в Москве; хорошо направленные поиски должны привести к полезным открытиям по этому поводу. Принадлежит ли автор к тайным обществам, но в своем произведении он богохульствует против святой православной церкви. Он должен быть выдан церкви. Одиночество, пост, молитва пришли бы на помощь пастырским внушениям, чтобы привести домой заблудшую овцу.
…усилило бы зло…
Из доклада московского обер-полицмейстера Льва Цынского графу Александру Бенкендорфу
3 ноября 1836 года
Прочтя предписание, он смутился, чрезвычайно побледнел, слезы брызнули из глаз и не мог выговорить слова. Наконец, собравшись с силами, трепещущим голосом сказал: «Справедливо, совершенно справедливо»,— объявляя, что действительно в то время, как сочинял сии письма, был болен и тогда образ жизни и мыслей имел противный настоящим . В противоречие же сему, продолжая разговор, говорил, что философические письма, давно написанные, были читаемы многими здесь и в Петербурге; что сие самое ободряло его и обольщало надеждою, что они будут одобрены, как и прежде, читавшими и что к сему он был увлечен авторским честолюбием.
…обращенное не к нашей стране…
Из «Апологии сумасшедшего» Петра Чаадаева
1837 год
В сущности, правительство только исполнило свой долг; можно даже сказать, что в мерах строгости, применяемых к нам сейчас, нет ничего чудовищного, так как они, без сомнения, далеко не превзошли ожиданий значительного круга лиц. В самом деле, что еще может делать правительство, одушевленное самыми лучшими намерениями, как не следовать тому, что оно искренно считает серьезным желаньем страны? Совсем другое дело — вопли общества. Как же случилось, что в один прекрасный день я очутился перед разгневанной публикой,— публикой, чьих похвал я никогда не добивался, чьи ласки никогда не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось, что мысль, обращенная не к моему веку, которую я, не желая иметь дело с людьми нашего времени, в глубине моего сознания завещал грядущим поколениям, лучше осведомленным, как случилось, что она разбила свои оковы, бежала из своего монастыря и бросилась на улицу, вприпрыжку среди остолбенелой толпы? Этого я не в состоянии объяснить.
…преступлением против народной чести…
Из стихотворения Николая Языкова «К Чаадаеву»
1844 год
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святыя
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрекся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю пап,—
Почтенных предков сын ослушной,
Всего чужого гордый раб!
…твердая и блистательная поддержка…
Резолюция императора Николая I на докладе князя Дмитрия Голицына
30 октября 1837 года
Освободить от медицинского надзора под условием не сметь ничего писать.
Весь проект «Календарь литературных преследований»
Первое «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева как документ эпохи Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»
определяется просто, как просто все истинно гениальное. На философском уровне гениальность этой простоты сформулировал С. Л. Франк в статье «Достоевский и кризис гуманизма»: «Достоинство человека, его право на благополучие, его право на уважение основаны не на каком-либо моральном или интеллектуальном совершенстве, не на том, что он «разумен», «добр» или обладает «прекрасной душой», а просто на глубине онтологической значительности всякой человеческой личности. Человек богоподобен тем, что загадочные корни его существа, наподобие самого Бога, обладают сверхрациональной творческой силой, бесконечностью» [12]. Философ уверен, что именно Ф. М. Достоевскому впервые удался настоящий подлинный гуманизм, поскольку он есть христианский гуманизм, видящий во всяком, даже падшем человеке, человека как образ Бога. А все другие формы гуманизма сначала приукрашивают человека, прежде, чем сделать предметом поклонения. Такой гуманизм терпит крах при встрече с реальностью. С. Л. Франк предупреждает, что жестокая современность порождает презрение к человеку и что-то изменить может только гуманизм, гуманизм, существующий в форме, которую обрел в творчестве Ф. М. Достоевского.
Почти все крупнейшие русские философы считали своим долгом писать о Ф. М. Достоевском. Именно философам более чем профессиональным литературным критикам, обязаны мы лучшими книгами о величайшем художественном гении. Мало того, Ф. М. Достоевский был, по существу, впервые по достоинству понят и оценен именно
философами — создателями русского религиозно-философского Ренессанса, т.е. тем поколением, которое было пронизано влиянием Ф. М. Достоевского и в котором после позитивистской духовной летаргии проснулась жажда духовного творчества.
Хочется надеяться, что и в наше непростое время постмодернистская духовная летаргия породит жажду духовного творчества и гуманизм станет основным принципом отношений между людьми.
Литература
1. Соловьев В. С. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 301.
2. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1972-1980. Т. 5. С. 78.
3. Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 21, С. 169.
4. Шестов Л. И. Достоевский и Ницше. Философия трагедии // Избранные сочинения. М., 1993. С. 177.
5. Там же. С. 181.
6. Франк С. Л. Достоевский и кризис гуманизма // Из истории русской философской мысли. М., 1965. С. 15.
7. Вышеславцев Б. П. Этика преображенного Эроса. М., 1994. С. 188.
8. Там же. С. 155.
9. Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 4. С. 274.
10. Лосский Н. О. Бог и мировое зло. М., 1994. С. 154.
11. Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 24. С. 84.
12. Франк С. Л. Достоевский и кризис гуманизма … С. 29.
E. A. NAYDENKO. SPIRITUAL EXPERIENCE OF RUSSIAN PHILOSOPHERS IN THE CONTEXT OF FYODOR DOSTOYEVSKY’S CREATIVE WORK
Analyzing contemporary processes of dehumanization postmodern society, the author compares them with the experience of Russian philosophical thought in the late XIX — early XX century through the prism of Fyodor Dos-toyevsky’s creative work.
Key words: ethics of humanity, Fyodor Dostoyevsky’s creative work, Russian philosophy of the late XIX — early XX century.
В. Б. ХРАМОВ
ПЕРВОЕ «ФИЛОСОФИЧЕСКОЕ ПИСЬМО» П. Я. ЧААДАЕВА
КАК ДОКУМЕНТ ЭПОХИ
В статье исследуется проблема социокультурных последствий публикации важнейшего документа русской культуры XIX века: возникновение партийной борьбы, создание идеологии славянофилов и западников. Ключевые слова: П. Я. Чаадаев, «философические письма», документ, западники и славянофилы.
Первое «философическое письмо» П. Я. Чаадаева (1794-1856) является одним из самых главных документов той культурной эпохи, которая наступила в России в «сороковые — роковые» годы XIX столетия и которую связывают с образованием двух партий — славянофилов и западников. Именно
«письмо» стало вызовом для славянофилов, позволило славянофильской партии идейно определиться, организоваться — соответствующим ответом стала и организация русских западников. Первое «философическое письмо» было опубликовано в 1836 году, вызвало общественное возмущение и
№ 2 (53), 2014
«Культура и общество. Философия. Социология.»
реакцию правительства, которую многие и по сей день считают несправедливой и чрезмерной: цензора уволили, редактора сослали, а Чаадаева признали сумасшедшим (правда, ненадолго, на несколько месяцев, до времени, пока скандал утихнет), но запретили ему впредь печатать свои труды.
Содержание письма известно. Автор, с философских высот обозревая историю своей Родины, говорит горькую правду о ней: ничего в культуру общечеловеческую мы не внесли, ничего существенного не сказали, и нет у нас ни прошлого, ни будущего, а настоящее мутно и причина всему этому основная в том, что православие в свое время приняли, от западного мира откололись сами, от прогресса, осуществляемого там, и в этом смысле Россия суть ничто, и в крови у нас…- тут оборву Чаадаева, ибо дальше уже совсем расизм [1].
Как может показаться некоторым, именно содержание письма явилось единственной причиною общественного возмущения, жесткой реакции правительства, трагического партийного разделения русской культуры, приведшей ее к тому болезненному состоянию партийной раздвоенности, которое не изжито в полной мере и по сей день. Но вглядимся пристальнее в ход событий. После отставки, последовавшей в 1821 году, прервав столь блестящую карьеру (его прочили в адъютанты Александра I), Чаадаев самым серьезным образом занялся разработкой своей оригинальной философской концепции. Именно ради нее он службу оставил. Постепенно, к концу двадцатых годов его учение сложилось в общих чертах, и он, уединившись, сформулировал его в форме восьми философических писем [2], которые нам сегодня известны. Книга была закончена в 1831 году, но мыслитель продолжил работу, развивая концепцию.
С содержанием чаадаевской концепции образованные люди того времени (их не так много было) познакомились задолго до опубликования письма. Автор не скрывал своих мыслей. Он читал текст в обществе, обсуждал, полемизировал, даже — с известными оговорками — популяризировал свои идеи в течение десятилетия. Но, ни политической, ни серьезной общественной реакции (возмущения, например) не было — восхищались, обсуждали, возражали, чаще соглашались и не более того. Строгое николаевское правительство не вмешивалось, хотя, что документально подтверждено, знало о содержании писем, о тех разговорах-проповедях, которые вел философ в узком кругу своих друзей и почитателей. Об этом, в частности, свидетельствует следующий факт. Когда в 1833 году Чаадаев, желая вернуться на службу, стал искать место, ему предложили должность по ведомству министерства финансов. Он отказался, надеясь на службу по линии министерства просвещения. Но, зная (конечно, в общих чертах) о каком «просвещении» идет речь, царь Николай I предложил ему должность по ведомству юстиции. Чаадаев опять отказался (смелый
поступок человека знающего себе цену!) и стал искать другие способы участия в деле просвещения России. Таким образом, у нас есть основание предполагать, что не столько содержание самого документа, которое было известно многим, а факт его публикации вызвал упомянутые выше социокультурные последствия.
Высший слой русской культуры тех лет был организован по типу французских салонов века Просвещения (правда, еще в Москве «Английский клуб» был — для игры в карты и бесед на разные , в том числе и философские темы). Именно здесь свободно обсуждались самые смелые общественные вопросы. Хозяйка салона была его душою, организатором «умных бесед». Подчиняясь общественным требованиям данного культурного слоя, П. Я. Чаадаев посвятил свой труд «даме», чем крайне заинтересовал публику, и в традициях времени письма свои «философические» на французском языке записал, т.е. для избранных, для узкого круга, для понимающих философию и знающих французский язык на уровне, позволяющем разобраться в сложнейших мировоззренческих вопросах. Так поступали в Европе со времен Возрождения, еще Леонардо свои проекты смелые даже от учеников скрывал, шифруя, но избранным все-таки открывал их содержание. То же Томас Мор, канцлер английский. Он свою «Уто -пию» на латыни записал, избранным, т.е., адресуя, — как предмет для размышления, а не призыв к деятельности революционной. Ведь избранные — культурные и образованные — «все поймут», для них можно и преувеличить и заострить — они разберутся, ибо читали уже много подобного, да и сами к мыслям критическим приходили, особенно, нужно признать, в России, где «всякий свою страну клянет», патриотом себя считая.
Хотя конечно, и среди образованных разные люди встречаются. Не каждый, подобно девушке влюбленной, слушал проповеди философские П.Я. Чаадаева с восхищением. Некоторые не принимали и отвечали в духе классических традиций. В Петербурге обнаружился «свой Аристофан» -сочинитель Загоскин, комедию «Недовольные» в 1835 году создавший, в которой Чаадаева высмеял, узнаваемо было. Пьесу поставили, но признали неудачной, неумной. Чаадаев еще раз убедился в правоте своей критики актуальной культуры России и своеобразно откликнулся: «Глуповатое, благодушное, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас.». Денис Давыдов — поэт и партизан легендарный, тоже сатирою на Чаадаева отозвался в «Современной песне», но ироническое отношение свое он выразил, не к учению, а, скорее, к обстановке, в которой Чаадаев проповедовал: «Старых барынь духовник, / Маленький аббатик, / Что в гостиных бить привык / В маленький набатик…». Имя Чаадаева Давыдов не называет, ясно, что писал для узкого круга, для своих; они догадаются, узнают и оценят. В связи с
постановкой пьесы и публикацией стихов никакой серьезной общественной реакции не произошло, никто не возмутился. Но вот перевел свои «философические письма» Чаадаева на русский язык, напечатал в альманахе «Телескоп» «первое», и содержание документа стало общедоступным (относительно, конечно), что и взорвало культуру. «Письмо» стало «прокламацией», утратив сразу глубину философской мысли, которая, правда, в нем лишь приоткрывалась. Так началась трагедия гонимого, «непонятого мыслителя» Чаадаева и трагедия раздвоенной русской культуры.
Но проблема имеет еще один — и весьма существенный аспект. Первое «философическое письмо» является лишь введением к серьезному философскому труду, содержание которого раскрывается в последующих письмах, а дальше П.Я. Чаадаев обсуждает вопросы не столько актуальные, сколько теоретические — онтологические, теологические, гносеологические, этические, ну и, конечно, собственно историософские. И в этом смысле первое письмо играет роль вопроса, ответ на который (глубокий и теоретически обоснованный) дается в последующих «письмах», точнее даже — в последующих работах Чаадаева, где его философия оригинальная, как мы сегодня это понимаем, развернута, и ответ этот позитивен, оптимистичен для культуры России.
Правда, в первом «письме», как правильно некоторые скажут, уже сформулирован и ответ на вопрос «почему мы вне истории человеческой?». Но ответ этот, по логике драматургической, в «письмах» осуществленной, то же «в орбиту вопроса входит», как-то первое, что в голову отчаявшуюся, ответа ищущую прийти может. Этот прием — первичного отчаяния, а затем философического «осмысленного утешения», применялся в европейской культуре неоднократно. Поэтому просвещенная публика на первичный ответ-критику не слишком и реагировала, зная, что это автор «завлекает», понимая, что, если ответ найден и озвучен, то зачем еще семь писем других писать. Публика ожидала другого — углубленного позитивного ответа, но. не дождалась в том виде, в котором мы его сегодня получили, ибо по причине публикации «письма» события стали развиваться по совсем иному сценарию: Чаадаев стал «запрещенным мыслителем», а его работы в полном объеме были напечатаны лишь в 1987 году, т.е. через 150 лет после публикации первого «философического письма». Ответ этот, если коротко формулировать, будет таковым.
Основное свойство русской культуры — внев-ременность. В «первом философическом письме» применительно к реальному бытию России это понятие связывается Чаадаевым с суммою негативных характеристик, что позволяет говорить о русских как о народе неисторическом. Но вневре-менность является свойством Бога, следовательно, положительное содержание. Значит, и неучастие России в истории может иметь провиденциальный смысл. В определенный кризисный для Европы момент Россия способна включиться в исторический прогресс, выполнив провиденциальную миссию по установлению «Царства Божьего на земле». Но этого может и не случиться, если она будет искать путь развития вне прогресса, осуществляемого народами Западной Европы [3].
Таким образом, обсуждая социальную значимость творчества Чаадаева, нельзя недооценивать сам факт публикации первого «философического письма». Публикация вызвала общественный протест, который спровоцировал жесткую реакцию правительства. Пока Чаадаев проповедовал в салонах — все было спокойно, мысль слушателей была направлена на понимание, на творчество. Когда же текст опубликовали, он приобрел самостоятельную значимость, оторвался от автора, стал предметом различный интерпретаций, дополнительно простимулировал творчество, мысль и «отвагу» писателей, ибо стали писать «за спиной Чаадаева», по поводу и против, что и проще и безопаснее. Партии возникли. Партийная борьба велась вроде бы за правду, вроде все бы за Россию, а на самом деле чаще против друг друга, лишь жизнь оживляя полемикой, публику развлекая. Увлекло и отвлекло, но на поверхности осталось пеною, революционным действием. Правда, в глубине все же серьезное содержание созревало, которое, хочется сказать, «создавалось не благодаря провокационной публикации «письма», а вопреки», но это преувеличением недопустимым будет, поэтому скажу — «и благодаря и вопреки».
Литература
1. Подробнее см.: Чаадаев П. Я. Философические письма // Чаадаев П. Я. Сочинения. М., 1989. С. 15-34.
2. Там же. С. 15-138.
3. Подробнее см.: Храмов В. Б. Философия истории и культуры П. Я. Чаадаева и старших славянофилов. Краснодар, 2002. С. 17-39.
V. B. KHRAMOV. THE FIRST «PHILOSOPHICAL LETTER» P. Y. CHAADAEV AS A DOCUMENT OF THE ERA
The article reveals the problem of social and cultural consequences of publiction, an important instrument of Russian culture of the XIX century: the emergence of party struggle, creation of Slavophiles’ and Westerners’ ideology.
Key words: P. Chaadaev, «Philosophical Letters», document, Westerners and Slavophiles.
П. Я. Чаадаев и его «Философические письма»
«Философические письма» Петра Чаадаева – публицистические произведения, вызвавшие в царской России большой скандал. Они были написаны в 1828 – 1830 годах, причём на французском языке. В России они издавались в русском переводе; при жизни Чаадаева было опубликовано только первое письмо – в 1836 году в журнале «Телескоп». А всего писем было восемь.
Судьба первого письма
Первое и единственное опубликованное «философическое письмо» привело в неописуемый гнев министра народного просвещения Уварова и императора Николая I. Уваров сказал, что это «дерзостная бессмыслица», и приказал закрыть сам журнал. По указу императора, Чаадаев был объявлен сумасшедшим, и целый год за ним наблюдали врачи и полиция. Спустя год автор был объявлен «исцелённым» и отпущен, но вынужден был дать согласие ничего больше не писать и не публиковать. Впрочем, вскоре он написал очередное произведение – «Апология сумасшедшего», надеясь, что оно будет издано после его смерти. Это было последней работой Чаадаева.
Содержание писем
Общее содержание «Философических писем» – размышления над мировой и российской историей. Чаадаев подвергает критике существующий порядок вещей и осуждает порядки, царящие в России. Писателя волнует поиск возможности построения справедливого общества и стремление к прогрессу как научно-техническому, так и духовному.
В первом письме Чаадаев утверждает, что цель религии и всякого существования – создание справедливого общественного строя, «царства божьего». Кроме того, писатель говорит о том, что Россия, раскинувшаяся между восточным и западным мирами, не принадлежит ни одному из них. Наиболее совершённым он признавал западный мир, а «миссия» России состоит в том, чтобы преподать человечеству какой-то важный урок (очевидно – урок того, как нельзя жить).
Во втором письме автор нападает на православие. Он говорит, что оно, в отличие от западного католичества, не освободило низшие слои населения от рабства, а лишь способствовало их окончательному закабалению. Здесь же критикуется монашеский аскетизм за то, что он пренебрежительно относится к жизненным благам.
Третье письмо посвящено соотношению веры и разума. И то и другое, по его мнению, по отдельности ничего хорошего не несёт: вера без разума является пустой мечтательностью, а разум без веры не имеет необходимого подчинения; вот только под этим подчинением Чаадаев понимает стремление к всеобщему благу и прогрессу.
В четвёртом письме он рассуждает о двух физических началах – тяготении и «вержении»; второе – это сила, противоположная тяготению и являющаяся основой движения.
В пятом письме Чаадаев размышляет о материи и сознании. Он говорит, что они могут иметь как индивидуальные, так и мировые формы. Следовательно, существует некое «мировое сознание», которое представляет собой мир идей в памяти человечества.
В шестом письме приведены рассуждения о философии истории. Здесь он выделял в истории таких личностей, как Моисей и Давид.
В седьмом письме Чаадаев отдаёт должное исламу, вспоминая его заслуги в сплочении человечества и преодолении многобожия.
Наконец, восьмое письмо содержит рассуждение об истории как о «великом апокалиптическом синтезе», сущностью которого является неизбежное построение в будущем справедливого общества, основанного на едином нравственном законе.
Критика патриотизма
Помимо всего прочего, Чаадаев в своём произведении приводит основательную критику патриотизма. Он не отрицает патриотизм как таковой, но отмечает, что у него есть множество разновидностей, которые отнюдь не всегда полезны обществу. «Патриотизм самоеда, привязанного к собственной юрте», он противопоставляет «патриотизму сознательного английского гражданина». Чаадаев также справедливо отмечает, что любовь к родине зачастую приводила к взаимной ненависти между народами (и даже между представителями одного и того же народа), перерастающей в кровопролитные войны. Поэтому для Чаадаева важна не столько любовь к родине, сколько любовь к истине.
Превознося европейскую цивилизацию, автор высоко оценивает деятельность Петра I, который смог приобщить Россию к этой цивилизации. Чаадаев утверждает, что необходимо как можно скорее расправиться с «пережитками прошлого» и ещё больше сблизиться с западным миром.
Мистическая составляющая
В рассуждениях Чаадаева о преображении мира заметен некий мистический элемент. Он будто бы пытается предложить человечеству новую религию, основанную на обновлённом христианстве. В течение многих лет перед написанием «Писем» Чаадаев увлекался чтением произведений немецких мистиков, вёл уединённую жизнь и даже серьёзно заболел на этой почве, из-за чего вынужден был выехать на лечение за границу.
Западное христианство, а именно католицизм, писатель считает наиболее правильной конфессией; все же остальные, включая протестантизм и русское православие, — это уже отклонение от истины, как и всякий неевропейский общественный и культурный уклад.
Поэтому стремление Чаадаева сблизиться с европейской культурой, при всех его положительных моментах, всё-таки имеет иррациональный характер. Писатель как бы молится на Европу, а потому его утверждения слишком прямолинейны и тенденциозны. Между тем истинный смысл европейской цивилизации заключается именно в рациональном, разумном начале. И католическая религия являлась отнюдь не образцом истинной европейской духовности, а, скорее, её тормозом, силой, которую европейские мыслители постепенно преодолевали. Да и само католическое вероучение со временем менялось, приспосабливаясь к новейшим научным открытиям и новым типам общественного устройства.
Симпатии Чаадаева к католичеству оказали существенное влияние на русских интеллектуалов того времени. К примеру, под его влиянием принял католичество князь Иван Гагарин. Ходили слухи и о том, что сам Чаадаев был обращён в католическую веру.
Неизменность Чаадаева — Михаил Гефтер
Чаадаев был умен, остер на язык и саркастичен; он был недоволен почти всем, что делалось вокруг него; он держался независимо и жил вне службы; наконец, он был друг декабристов и опального Пушкина и за его статью был закрыт журнал. Таких данных, пожалуй, и теперь было бы достаточно, чтобы составить человеку репутацию либерала.
Михаил Гершензон (Гершензон, 2000 [1908]: 424).
Расхожим является мнение, что Петр Яковлевич Чаадаев к моменту публикации первого «Философического письма к даме» в «Телескопе» Н.И. Надеждина уже существенно пересмотрел свои взгляды — и от того реакция публики и правительства, вызванная текстом, но обращенная на автора, была во многом ложной. Его карали за взгляды, которых он уже не разделял.
На первый взгляд подобное утверждение выглядит более чем обоснованным: за ним стоит анализ серии писем Чаадаева 1832–1836 годов разным адресатам, его суждений, нашедших отражение даже в печати. Хотя О. Мандельштам и утверждал, что «лучше не касаться “Апологии”, конечно, не здесь сказал Чаадаев то, что он думал о России» (Мандельштам, 1971 [1915]: 288). Но сказанное Чаадаевым в «Апологии…» если чем и отличается от сказанного им же двумя-тремя годами ранее, то разве что интонацией, переходом от частного письма к публичному тексту и желанием оправдаться — представить иную аранжировку ранее высказанных идей.
И тем не менее этому утверждению противоречат известные нам обстоятельства — настойчивое желание Чаадаева добиться опубликования «Философических писем», причем именно в те годы, когда вроде бы приходится говорить об изменении его взглядов.
Распространение и попытки опубликовать «Философические письма»
Почти сразу же по выходе из уединения и возвращении к жизни московских гостиных [1], Чаадаев охотно знакомит с текстом своих «Философических писем» знакомых и не препятствует дальнейшему их распространению. В написанных вскорости после смерти Чаадаева воспоминаниях о нем Д.Н. Свербеев [2], его многолетний московский приятель, говорит: «Я читал некоторые из этих писем (и кто из людей, ему коротких, не читал их в это время? [выд. нами. — А.Т.]) и насколько могу теперь припомнить, все они были довольно запутанного содержания» (Свербеев, 2014: 523).
М.П. Погодин, в это время еще «мало знакомый с Чаадаевым, читал одно из них (вероятно, первое), уже весною 1830 года» (Гершензон, 2000 [1908]: 440).
В 1831 году Чаадаев передал рукопись нескольких писем Пушкину перед его возвращением в Петербург — с надеждой опубликовать их в столице, где Пушкин рассчитывал на книгопродавца и издателя Ф.М. Беллизара (Пушкин, 1935: 334): «Вероятно, — пишет М.И. Гиллельсон, — по приезде […] Пушкин посоветовался с Жуковским (известно, что Пушкин давал читать Жуковскому рукопись Чаадаева [3]), и они пришли к выводу, что духовная цензура не разрешит печатать […]» (Вацуро, Гиллельсон, 1986: 172).
В ноябре 1832 года Чаадаев вновь попытался издать те же письма, VI и VII, теперь уже в Москве, в типографии А.И. Семена (Там же). Тем более что в № 11 «Телескопа» выходит его небольшой фрагмент «Об архитектуре», заслуживший лестную оценку со стороны Ф. Голубинского, которого А.П. Елагина просила помочь прохождению текста писем через цензуру. Однако последнего он не смог сделать, отвечая:
«[…] первые страницы, где показывается неосновательность протестантских воззрений против католической церкви, признаны не содержащими в себе ничего сомнительного. Но те места, где сочинитель приписывает первенство Церкви Западной, где говорит, что Папство существенно происходило из истинного духа христианства; также где представляет Моисея как Законодателя, своею силою основавшего веру в единого Бога и пользовавшегося необыкновенными средствами к достижению сей цели, как человека, говорившего к людям из среды метеора, здешний Цензурный Комитет не мог одобрить. И я не мог и не хотел защищать их; ибо поступая так, я пошел бы против истины и против присяги» (II, 527 [4], письмо от 1 февраля 1833 года) [5].
Потерпев последовательно неудачу в Петербурге и в Москве, Чаадаев в следующем году пишет к кн. П.А. Вяземскому, обсуждая и прикидывая разные возможные варианты публикации, надеется, что столичная цензура будет снисходительнее московской, и склоняется к тому, чтобы письма вышли в каком-нибудь журнале:
«Если она увидит свет в одном из периодических сборников, то будет еще большая свобода действий; можно будет выбрать несколько писем, не соблюдая последовательности, и представить их в форме отрывков» (II, 89, письмо от 9 марта 1834 года).
Так он и поступит в 1836 году — как известно, в портфеле редакции «Телескопа» находилось по меньшей мере еще одно из «Философических писем», а по сообщению М.К. Лемке, «в 1835 или 1836 году [Чаадаев] отдает два письма открывшемуся тогда “Московскому наблюдателю”, где они не появляются» (Лемке, 1909: 402). Как веско отмечал М.О. Гершензон, вполне возможно, что мы знаем только о части подобных попыток (Гершензон, 2000 [1908]: 441). В 1834 году Чаадаев в письме к кн. П.А. Вяземскому сообщал, отчего считает желательным опубликовать текст именно в России:
«Как вы понимаете, мне было бы легко опубликовать это за границей. Но думаю, что для достижения необходимого результата определенные идеи должны исходить из нашей страны, из России. Такое мнение составляет часть всей совокупности моих мыслей» (II, 88, письмо от 9 марта 1834 года).
До 1988 года считалось, что в дальнейшем Чаадаев был вынужден под влиянием постигших его неудач пройти через цензуру, отказаться от изложенной Вяземскому позиции и предпринять в 1835 году попытку опубликовать одно из своих «Писем» во Франции, для чего он обратился к А.И. Тургеневу (II, 93–94). Однако последний ответил отказом, не рискнув «взять на себя ответственность за подобную публикацию» (Вацуро, Гиллельсон, 1986: 172, со ссылкой на письмо А.И. Тургенева к П.Я. Чаадаеву от 22 августа / 3 сентября 1835 года [6]). После публикации Б.Н. Тарасовым русского перевода письма Чаадаева, обращенного к Луи-Филиппу (Тарасов, 1988, републ.: Чаадаев, 1989: 389; II, 101–102) появилась некоторая вероятность, что просьба о помещении «письма» в каком-нибудь подходящем французском издании относится именно к данному тексту. Таким образом, теперь можно с некоторыми основаниями допустить (ср.: I, 691 и II, 317–318), что для Чаадаева не только стремление опубликовать свой текст именно в России было принципиальным, но от этого намерения он никогда не отказался. Публиковать все или только часть из них зависело от возможностей пройти цензуру, но если письма могли быть опубликованы избирательно, то каждое из них рассматривалось автором как законченное произведение, всякий элемент которого хорошо продуман, и потому надлежит стремиться избегать любых изъятий. Чаадаеву было удобно работать в эстетике «фрагмента», но каждый фрагмент представал идеально отшлифованным и соразмерным в своих частях:
«Чтобы угодить цензуре, я бы предпочел исключить некоторые письма, но не искажать текст» (II, 89, письмо к кн. П.А. Вяземскому от 9 марта 1834 года).
В письме к Пушкину 17 июля 1831 года, побуждая того активно способствовать напечатанию фрагментов своего сочинения, Чаадаев объяснял свои мотивы: «Постарайтесь […], прошу вас, чтобы мне не пришлось слишком долго дожидаться моей работы, и напишите мне поскорее, что вы с ней сделали. Вы знаете, какое это имеет значение для меня? Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни — это довершить ту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие» (II, 67).
Реакция на «Философические письма»: до и после публикации
Кн. П.А. Вяземский писал Пушкину из Остафьевского московского поместья как раз в то время, когда в Царском Селе Пушкин читал переданные ему Чаадаевым для опубликования «Философические письма» (см. об этом ниже): «Чаадаев выезжает: мне все кажется, что он немного тронулся. Мы стараемся приголубить его и ухаживаем за ним. Между тем сколько есть истинно прекрасного и прекрасно истинного в сочинении его религиозном» (Переписка, 1982: 304, письмо от 14 и 15 июля 1831 года).
К этому письму А.И. Тургенев сделал обширную приписку, целиком посвященную Чаадаеву: рукопись его вызывала не только интерес, но и весьма оживленное и сочувственное обсуждение [7]. В чем сходились и Пушкин, и А.И. Тургенев (которого Чаадаев незамедлительно познакомил с письмом первого от 6 июля), так это в стремлении отделить «христианство» от конфессии [8]. Пушкин пишет, начав, разумеется, с многочисленных похвал в адрес VI и VII «Философических писем»:
«Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской» (Переписка, 1982а: 275).
Тургенев со своей стороны подхватывает эти слова и отвечает Пушкину: «Поставь на место католицизма христианство, и все будет на месте; но в том-то и ошибка его и предтечей его: Мейстера, Бональда, Ламене, Свечиной. На словах и в записочках я часто бесил сию превосходно мыслящую четверку тем же замечанием; но они не сдаются ни на рассуждения, ни на историю, в коей видят только Рим и церковь, а не мир и религию [выд. нами. — А.Т.]. Чаадаев попал на ту же мысль, или лучше увлечен ими на ту же дорогу, хотя он выслушивает и другую сторону: т.е. читает и протестантов; но находит в них или подтверждение своему взгляду на историю, или слабые доказательства, кои спешит обессилить, или устраняется от состязания, когда доводы противников слишком сильны» (Переписка, 1982: 74, письмо от 15 июля 1831 года).
Иными словами, Пушкин и Тургенев интерпретировали «христианство» в смысле «христианской культуры», как культурный феномен, «религию», а не как Церковь. Для Чаадаева речь шла о том, как христианство (в смысле веры и Церкви) оказывается воздействующим на все сферы человеческого существования, так что воздействие веры можно обнаружить в самых далеких от веры делах, но при этом сохраняя принципиальное отличие того, что воздействует, от того, что воздействию подвергается [9]. Церковь действует в истории, но при этом она «больше» истории, не может быть растворена в последней без остатка.
М.А. Дмитриев, один из тех, кому Чаадаев после публикации русского перевода, выполненного Н.Х. Кетчером, послал отдельный оттиск из журнала (I, 581), вспоминал:
«Я читал все эти письма в рукописи: он давал мне их французский подлинник. […] Первое письмо было особенно замечательно: в нем было много горькой правды, сказанной резко, но метко и красноречиво, хотя и не всегда верно» (Дмитриев, 1998: 366, 367).
Эффект, произведенный письмом после его опубликования в № 15 «Телескопа» за 1836 год, — следствие, с одной стороны, выхода за рамки своего круга, а с другой — разницы «рукописного» и «опубликованного». Тот же Вяземский, находивший в рукописи множество «истинно прекрасного и прекрасно истинного», спустя пять лет использовал скандал, вызванный публикацией письма, для того чтобы попытаться атаковать образовательную политику Министерства народного просвещения и лично С.С. Уварова. Он обвинил его в поддержке скептических взглядов, под которыми понимал содержание трудов не только М.Т. Каченовского, но и Н.Г. Устрялова, поскольку последний осмелился критически отнестись к Н.М. Карамзину, которому Вяземский приходился шурином:
«Исторический скептицизм, терпимый и даже поощряемый министерством просвещения, неминуемо довел до появления в печати известного письма Чаадаева, помещенного в “Телескопе”. Напрасно искать в сем явлении тайных пружин, движимых злоумышленными руками. Оно просто естественный и созревший результат направления, которое дано исторической нашей критике. Допущенное безверие к писанному довело до безверия к действительному. Подлежащие вам места как будто именем правительства говорили учащемуся поколению: не учитесь Карамзину! Не верьте ему! Не другими ли словами говорили они: не учитесь Русской Истории! Не верьте ей! Ибо нельзя же учиться по белой бумаге и по пустому месту. Письмо Чаадаева не что иное, в сущности своей, как отрицание той России, которую с подлинника списал Карамзин [выд. нами. — А.Т.]. Тут никакого умысла и помысла политического не было. Было одно желание блеснуть новостию воззрений, парадоксами и попытать силы свои в упражнениях по части искажения Русской Истории. […] Перечтите со вниманием и без предубеждения все, что писано было у нас против “Истории государства Российского” и самого Карамзина, сообразите направление, мнение и дух нового исторического учения, противопоставленного учению Карамзина, и из соображений ваших неминуемым итогом выйдет известное письмо, которое так дорого обошлось бедному Чаадаеву» (Вяземский, 1879: 221, 222).
В 1875 году Вяземский вновь изменил свои взгляды — или, по меньшей мере, публичное суждение — о сочинении Чаадаева, возлагая вину на нравы журналистики и особенности характера автора, целиком поддержав версию об обстоятельствах публикации в «Телескопе», изложенную в показаниях Чаадаева 1836 года (I, 580–581):
«Может быть придал и ему значение не по росту. Во всяком случае прямого отношения к Русской литературе в нем нет. Писано оно было на французском языке и к печати не назначалось. Любезнейший аббатик, как прозвал его Денис Давыдов, довольствовался чтением письма в среде московских прихожанок своих, которых был он настоятелем и правителем по делам совести (directeur de conscience). Бестактность журналистики нашей с одной стороны, с другой обольщение авторского самолюбия, придали несчастную гласность этой конфиденциальной и келейной ультрамонтанской энциклике, пущенной из Басманского Ватикана» (Вяземский, 1879: 214).
Гершензон, заканчивая рассказ о попытке Чаадаева в 1833 году вернуться на службу, пишет: «Так кончилась эта классическая история о наивном философе и грубом капрале; но ничего нет мудреного, если в Петербурге уже теперь зародилось подозрение насчет нормальности умственных способностей Чаадаева» (Гершензон, 2000 [1908]: 439).
Однако Вяземский уже в 1831 году произнес слова о безумии Чаадаева («немного тронулся» — см. его письмо к Пушкину от 14 и 15 июля 1831 года, цитированное ранее). Императору, подыскивавшему слова, чтобы оценить поступок Чаадаева, достаточно было прислушаться к голосам друзей и приятелей последнего. Обиходная фраза внезапно приобрела окончательность вердикта в резолюции Николая I (22.X.1836) на докладе Уварова от 20 октября 1836 года: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного […]» (Лемке, 1909: 413) [10].
Принцип Чаадаева
И реакция общества, и решение императора, реализованное с усугубляющейся конкретностью по ступеням бюрократической лестницы — от шефа жандармов и министра народного просвещения до московского генерал-губернатора, а от него к чинам полиции, — и оскорбление, которое в 1848 году попытался нанести Чаадаеву П.В. Долгоруков, рассылая подложное письмо от заезжего врача с предложением исцелить Чаадаева от безумия и тем завоевать себе в московском обществе незыблемую репутацию (см.: Жихарев, 1989: 114–115, 371), — все это вызвано опубликованным текстом «Философического письма к даме».
Прот. Г. Флоровский утверждал: «Чаадаев не был мыслителем в собственном смысле слова. Это был умный человек, с достаточно определившимися взглядами. Но было бы напрасно искать у него “систему”. У него есть принцип, но не система. И этот принцип есть постулат христианской философии истории. История есть для него создание в мире Царствия Божия. Только через строительство этого Царствия и можно войти или включиться в историю» (Флоровский, 1988 [1937]: 248). Сам Чаадаев писал Пушкину нечто весьма схожее: «У меня только одна мысль, вам это известно. Если бы невзначай я и нашел в своем мозгу другие мысли, то они наверное будут стоять в связи со сказанной: смотрите, подойдет ли это вам» (II, 69, письмо от 18 сентября 1831 года).
Однако те суждения, которые публика увидела в «Философическом письме», не составляли оригинального достояния автора. Относительная распространенность взглядов, высказанных Чаадаевым на прошлое и настоящее России, может быть проиллюстрирована одним, но весьма характерным эпизодом. В известной беседе с «князем К***», приведенной в пятом письме «России в 1839 г.» Астольфа де Кюстина, попутчик автора говорит:
«Русские не учились в той блистательной школе прямодушия, чьи уроки рыцарская Европа усвоила так твердо, что слово честь долгое время оставалось синонимом верности данному обещанию, а слово чести по сей день почитается священным даже во Франции, забывшей о стольких вещах! Благодетельное влияние крестоносцев, равно как и распространение католической веры, не пошло далее Польши […].
Покуда Европа переводила дух после многовековых сражений за Гроб Господень, русские платили дань мусульманам, возглавляемым Узбеком, продолжая, однако, как и прежде, заимствовать искусства, нравы, науки, религию, политику с ее коварством и обманами и отвращение к латинским крестоносцам у греческой империи. […]
Абсолютный деспотизм, какой господствует у нас, установился в России в ту самую пору, когда во всей Европе рабство было уничтожено» (Кюстин, 2008: 75).
В этих словах видели, вполне резонно, сходство со взглядами Чаадаева, что заставляло предполагать знакомство автора с первым «Философическим письмом…» или личное знакомство с Чаадаевым в Москве [11]. Однако там, где де Кюстин излагает взгляды собственно Чаадаева, он демонстрирует незнакомство с его текстами и повествует, опираясь лишь на «устную легенду о Чаадаеве» (Мильчина, Осповат, 2008: 961). На данный момент, после опубликования «Опыта об истории России» князя Козловского («князя К***»), в которых тот высказывает «соображения, весьма близкие к тем, которые вложены в уста» собеседника де Кюстина, остается лишь вновь признать «точность воспроизведения французским писателем монологов русского собеседника» (Там же: 767). Биограф кн. Козловского Г.П. Струве центральную главу своего исследования озаглавил «Единомышленник Чаадаева: взгляды Козловского на судьбы России» (Струве, 1950: 39–46). У Козловского легко найти и другие суждения и оценки, сходные с тем, что наиболее возмутили властную и читающую публику после телескопической публикации. Так, Н.И. Тургенев в письме к брату Сергею от 15/29 ноября 1811 года из Рима передает известие о своей встрече с князем: «Я с ним много спорил и просил о таких предметах, которые никакому сомнению не подвержены; он утверждает, что русский народ никакого характера не имеет» (цит. по: Струве, 1950: 40).
Эти и другие подобные суждения позволяют восстановить меру оригинальности Чаадаева. То, что в первую очередь занимало публику, оказывалось привлекающим внимание в силу не «парадоксальности» и новизны высказывания, а новизны публичной речи, тогда как сказанное было вполне типичным для «русского “религиозного западничества”, характерного для времени Александра I» (Валицкий, 2012: 54, прим. 1 к стр. 53). И тем не менее различие принципиально:
«Гагарин (а следом за ним почти все, кто писал о Козловском) усматривал в этих высказываниях [князя Козловского. — А.Т.] сходство с тем, как виделась Россия в философии Чаадаева. […] Но прежде всего следует принципиально разграничить сопоставляемые размышления обоих: одно дело — личные рассуждения экс-дипломата, а совсем другое — идеи, опирающиеся на оригинальную религиозную концепцию философии истории» (Валицкий, 2012: 37, 38).
Собственно, Чаадаев не столько высказывает новые оценки — они у него общие с целым рядом других «религиозных западников» как своего, так и предшествующего и последующего поколения [12], сколько принимая их как данность, адекватное описание реальности [13], стремится понять, почему эта реальность такова.
Там, где другие дают практический ответ — принимают католичество, уезжают на Запад навсегда или по меньшей мере на столь долгий срок, как это окажется возможно, — Чаадаев дает ответ теоретический, ему важно не только и даже не столько сказать, какова Россия, сколько поместить ее в мировую историю, объяснить, почему она такова.
Схематично ответ на этот вопрос, данный Чаадаевым, общеизвестен: Россия отсутствует в мировой истории как духовный факт именно потому, что смысл мировой истории есть смысл религиозный. Европа, проникнутая этим смыслом, в действительности имеет «общее лицо, семейное сходство» (I, 326), «еще сравнительно недавно вся Европа носила название Христианского мира и слово это значилось в публичном праве» (I, 327). Члены этого «семейства» имеют свои частные предания, свои особенности, но они части одного целого — напротив, Россия не входит в это целое, являясь лишь фактом: «Чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера» (I, 330).
Если угодно, перед нами тавтология: Россия не имеет истории потому, что она отъединена от мировой истории (а никакой частной истории быть не может — частное есть последовательность происшествий, смысл же обретается в универсальном или не обретается вообще), а мировая история есть история Царства Божьего, постепенного его установления на земле (см. VIII «Философическое письмо», I, 434–440). Отсутствие собственного смысла приводит к тому, что любое внешнее воздействие легко усваивается и столь же легко отбрасывается, прошлое не становится историей:
«Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. […] У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели» (I, 326).
Таким образом, Чаадаев формулирует ряд последовательных тезисов.
1. Прошлое и настоящее России исключительно, она — исключение из порядка народов: «Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет» (I, 330).
2. При этом исключительность эта целиком негативна, состоит в непричастности мировой истории, отсутствии целей и смыслов, которые придают содержание жизни народов европейских.
3. Но мировая история потому и является историей, а не цепью происшествий, что обладает смыслом, — и смысл этот провиденциальный.
4. Следовательно, исключенность России из мировой истории сама должна иметь смысл: «[…] мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке» (I, 330).
5. Прямолинейный ответ на этот вопрос дан в самом начале первого «Философического письма»: «Если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитания человеческого рода» (I, 325). Этот вариант и был прочитан и услышан публикой, воспринявшей текст Чаадаева как проповедь католичества. И для такой интерпретации у публики были веские основания, но несколькими страницами позднее в том же тексте Чаадаев отмечает, что предыдущие попытки ни к чему не привели: «Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись. В другой раз другой великий монарх, приобщая нас к своему славному назначению, провел нас победителями от края до края Европы; вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира, мы принесли с собой одни только дурные идеи и гибельные заблуждения, последствием которых было неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека [14]» (I, 330).
Разумеется, против этого тезиса есть уже готовое возражение в логике самого Чаадаева: предыдущие попытки оказались безуспешны именно потому, что были попыткой заимствовать плоды, без понимания (или без желания понимать), что делает возможным произрастание таких плодов, — попыткой стать частью Европы, частью того, что еще не так давно и в публичном праве звалось «христианским миром», не принимая важнейшего. Но если это так и России предстоит «вновь повторить у себя все воспитания человеческого рода», то тогда пустота прошлого остается бессмыслицей — «гигантское исключение» так и останется исключением, никак не осмысленным, история для России начнется, но прошедшие века останутся пустотой, отсутствие смысла которой лишь утвердится обретением смысла последующих веков.
Из этого вытекает, что именно сама «пустота» — прошлая и настоящая — должна быть осмыслена положительно, не только как отсутствие, но и как путь к чему-либо, но отнюдь не обязательно в положительном смысле для России. Чаадаев создает матрицу, произвольно допускающую любые варианты пророчествования будущего: либо России надлежит стать уроком для других, примером и поучением, либо ей предстоит столь же исключительное будущее, в котором «пустота» превратится в преимущество.
Те же самые качества, которые теперь являются недостатками или достоинствами, не приносящими плода, способны в будущем обернуться преимуществом. Чаадаев уже в первом письме, прерывая обличение, делает оговорку, мало кем из современных читателей замеченную:
«Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, избави Бог. Но я говорю, что для суждения о народах надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера» (I, 329, ср. сходное: I, 335–336).
Мировая история в любом случае (именно как история) несет в себе смысл — и смысл этот внеисторичен, но суждение о будущем является (лишь) верой — в смысле надежды и упования. Но если надеяться на то, что «урок» предназначен не (только) внешнему зрителю, но и «нам», причем не индивидуально (в смысле обращения в истинную веру), но коллективно, как историческому субъекту, то это значит — раз история еще не началась для России, — что ей суждено начаться.
«Пустота» тем самым оборачивается способностью вместить не любое, но универсальное содержание: любое конкретное оказывается не имеющим укоренения, оно легко принимается и столь же легко отбрасывается впоследствии, поскольку было произвольным. Его принятие вытекало не из внутреннего смысла, не из внутренней потребности, а из случайных обстоятельств — любое другое, удовлетворяющее ту же потребность, могло бы его заместить и замещает сразу же, как только обстоятельства изменились: «Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыслии младенца, когда он тянется и протягивает руки к погремушке, которую ему показывает кормилица» (I, 325).
Но это же отсутствие «своего», преходящесть любого «чужого», которое держится лишь до тех пор, пока на него не пройдет мода и ее не сменит другая, — оно же оборачивается преимуществом не только в текстах, написанных вслед за «Философическими письмами…», но и в них же самих — разница в интонации. Если в «Философических письмах…» это приглушено: на первом плане обличение, сначала описание пустоты, безосновности, пронизывающей все — от частной жизни до общего порядка существования во времени [15], который и объясняет беспорядок первой, — то в текстах последующих нескольких лет на первый план выходят имеющиеся перспективы. Так, в письме к Ф.В.Й. Шеллингу в 1832 году Чаадаев говорит о «молодом поколении» соотечественников: «бедное настоящим, но богатое будущим […], великие судьбины которого не могут быть безразличны мудрецу» (II, 77).
В письме к Николаю I от 1 июля 1833 года он, предлагая себя для службы по Министерству народного просвещения, высказывает предположение, «что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире [выд. нами. — А.Т.]» (II, 83). В уже несколько раз цитированном выше имеющем принципиальную значимость письме Чаадаева к кн. П.А. Вяземскому от 9 марта 1835 года, в котором он впервые из дошедшей до нас эпистолярии дает название предназначенному им к опубликованию циклу «Философические письма, адресованные даме» (II, 89), он поясняет причину, вынуждающую его желать их опубликования именно в России:
«Мы находимся в совершенно особом положении относительно мировой цивилизации, и положение это еще не оценено по достоинству. Рассуждая о том, что происходит в Европе, мы более беспристрастны, холодны, безличны и, следовательно, более нелицеприятны по отношению ко всем обсуждаемым вопросам, чем европейцы. Значит, мы в какой-то степени представляем из себя суд присяжных, учрежденный для рассмотрения всех важнейших мировых проблем. Я убежден, что на нас лежит задача разрешить величайшие проблемы мысли и общества, ибо мы свободны от пагубного влияния суеверий и предрассудков, наполняющих умы европейцев. И целиком в нашей власти оставаться настолько независимым, насколько необходимо, настолько справедливым, насколько возможно. Прошлое давит на них невыносимо тяжким грузом воспоминаний, навыков, привычек и гнетет их, что бы они ни делали. Исходя из всего этого вы поймете, что я должен сперва исчерпать все возможности публикации в своей стране, прежде чем решиться выступить перед лицом Европы и освободиться от того национального или местного характера, который является частью моих идей» (II, 88–89).
А.И. Тургеневу он пишет год спустя, 1 мая 1835 года: «Вы знаете, что я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне того стремительного движения, которое уносит там умы, имея возможность спокойно и с полным беспристрастием взирать на то, что волнует там души и возбуждает страсти, она, на мой взгляд, получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки» (II, 92).
Между «Философическими письмами…» и последующими текстами нет водораздела — не только в первых присутствуют все основания его последующих высказываний, но и в последующем Чаадаев вновь повторяет то и, что важнее, с той же интонацией, что было сказано в 1829–1830 годах и напечатано в 1836 году. Например, в письме к И.Д. Якушкину, предположительно датируемом 1838 годом, но, возможно, относящемся к чуть более поздним годам, он пишет, начиная с автоцитаты:
«Кто-то сказал, что “нам, русским, не достает некоторой последовательности в уме и что мы не владеем силлогизмом Запада”. Нельзя признать безусловно это резкое суждение о нашей умственности, произнесенное умом огорченным, но и нельзя также его совсем отвергнуть. Никакого нет в том сомнения, что ум наш так составлен, что понятия у нас не истекают необходимым образом одно из другого, а возникают поодиночке, внезапно, и почти не оставляют по себе следа. Мы угадываем, а не изучаем; мы с чрезвычайною ловкостью присваиваем себе всякое чужое изобретение, а сами не изобретаем; мы постепенности не знаем ни в чем; мы схватываем вдруг, но зато и многое из рук выпускаем. Одним словом, мы живем не продолжительным размышлением, а мгновенною мыслью. Но отчего это происходит? Оттого, что мы не последовательно вперед продвигались; оттого, что мы на пути нашего беглого развития иное пропускали, другое узнавали не в свое время, и таким образом очутились, сами не зная как, на том месте, на котором теперь находимся. Если же мы желаем не шутя вступить на поприще беспредельного совершенствования человечества, то мы должны непременно стараться все будущие наши понятия приобретать со всевозможною логическою строгостью и обращать всего более внимания на методу учения нашего. Тогда может быть перестанем мы хватать одни вершки, как то у нас до сих пор водилось, тогда раскроются понемногу все силы глубокомыслия и стройная дума; тогда мы научимся постигать вещи во всей их полноте и наконец сравняемся не только по наружности, но и на самом деле с народами, которые шли иными стезями и правильнее нас развивались, а может статься, и быстро перегоним их, потому что мы имеем перед ними великие преимущества, бескорыстные сердца, простодушные верования, потому что мы не удручены подобно им тяжелым прошлым, не омрачены закоснелыми предрассудками и пользуемся плодами всех их изобретений, напряжений и трудов» (II, 128–129).
Вопреки расхожим представлениям (см., напр.: Валицкий, 2012: 53), исторический скепсис Чаадаева относительно будущего России не уменьшается, а начинает расти после 1835 года. «Апология сумасшедшего» в этом плане представляет собой не перемену взглядов и не «уступки» (вопреки, напр.: Карпович, 2012: 97), а последний значимый отголосок его настроений первой половины 1830-х годов. Все надежды на великую будущность основываются им в «Апологии…» на том же представлении о России как о не имеющей прошлого — и именно потому способной иметь будущее:
«Петр Великий нашел у себя только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться; как бы велик ни был гений этого человека и необычайна энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало ей властно того пути, по которому она должна была идти, чьи традиции были бессильны создать ей будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление» (I, 527, ср.: I, 501, фр. 204).
Но именно в эти годы позиция Чаадаева начинает существенно меняться: его ожидания великого будущего предполагали имперское видение, универсальная монархия тем лучше могла осуществить свою задачу, что опиралась на народ, не имеющий ничего частного — и, следовательно, способный воспринять в себя всеобщее. В его кабинете висели рядом два портрета — Папы и императора Александра I [16], память которого он чтил до самой смерти [17]. В письме к А.И. Тургеневу, приходящемся на осень 1835 года, Чаадаев замечает:
«И почему бы я не имел права сказать и того, что Россия слишком могущественна, чтобы проводить национальную политику; что ее дело в мире есть политика рода человеческого [выд. нами. — А.Т.]; что Император Александр прекрасно понял это и что это составляет лучшую славу его; что Провидение создало нас слишком великими, чтоб быть эгоистами; что оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества; что все наши мысли в жизни, науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить; что в этом наше будущее, в этом наш прогресс; что мы представляем огромную непосредственность без тесной связи с прошлым мира, без какого-либо безусловного соотношения к его настоящему; что в этом наша действительная логическая данность; что, если мы не поймем и не признаем этих наших основ, весь наш последующий прогресс во веки будет лишь аномалией, анахронизмом, бессмыслицей [выд. нами. — А.Т.]» (II, 96).
Именно в 1835 году, с того времени, как доктрина «народности» провозглашается в качестве официальной и одновременно появляются и распространяются разные ранние изводы националистических доктрин, Чаадаев все более мрачно смотрит на происходящее и на перспективы России с точки зрения своей историософии. Отзываясь на триумфальную постановку «Скопина-Шуйского» Н. Кукольника в письме к А.И. Тургеневу от 1 мая 1835 года, он быстро переходит от возмущения по поводы драмы к обсуждению тех тенденций, которые она одновременно знаменует и поддерживает:
«В настоящую минуту у нас происходит какой-то странный процесс в умах. Вырабатывается какая-то национальность, которая, не имея возможности обосноваться ни на чем, так как для сего решительно отсутствует какой-либо материал, будет, понятно, если только удастся соорудить что-нибудь подобное, совершенно искусственным созданием. Таким образом, поэзия, искусство, все это рухнет в бездну лжи и обмана, и это в тот век, когда, в других местах, огромный анализ расправляется с последними остатками иллюзий в области понимания. В настоящее время невозможно предвидеть, куда нас это приведет; быть может, в глубине всего этого скрывается некоторое добро, которое и проявится в назначенный для сего час; возможно, что это тоже своего рода анализ, который приведет нас в конце концов к сознанию того, что мы должны искать обоснования для нашего будущего в высокой и глубокой оценке нашего настоящего положения перед лицом века, а не в некотором прошлом, которое является не чем иным, как небытием. Как бы то ни было, в ожидании того, что предначертания Провидения станут явными, это направление умов представляется мне истинным бедствием. […] Если это направление умов продолжится, мне придется проститься с моими прекрасными надеждами: можете судить, чувствую ли я себя ввиду этого счастливым. Мне, который любил в своей стране лишь ее будущее, что прикажете мне тогда делать с ней? Этой точке зрения, свободной от всяких предрассудков, от всяких эгоизмов, замедляющих еще в старом обществе конечное развитие разума, точке зрения, к которой принуждает нас самая природа вещей, этому могучему порыву, который должен был перенести нас одним скачком туда, куда другие народы могли прийти лишь путем неслыханных усилий и пройдя через страшные бедствия, этой широкой мысли, которая у других могла быть лишь результатом духовной работы, поглотившей целые века и поколения, предпочитают узкую идею, отвергнутую в настоящее время всеми нациями и повсюду исчезающую. Ну что ж, пусть будет так; я больше в это вмешиваться не стану. Я громко высказал свою мысль, остальное будет делом Бога» (II, 91–93).
М.Ф. Орлову Чаадаев писал уже 1837 году, после «философической истории»: «Некогда я мечтал, что мне дано распространять среди них [своих друзей. — А.Т.] кое-какие святые истины, и я говорил с ними, и подчас они слушали меня. Но в один прекрасный день нагрянул ураган, самум подул; и поднялся тогда прах пустыни, забил души и заглушил мой голос. Да будет воля Твоя, о мой Боже, суды твои всегда праведны, и надежды наши всегда тщетны. А все же это был прекрасный сон и сон доброго гражданина. Почему мне не сказать этого? Я долгое время, признаться, стремился к отрадному удовлетворению увидать вокруг себя ряд целомудренных и строгих умов, ряд великодушных и глубоких душ, чтобы вместе с ними призвать милость неба на человечество и на родину. Я думал, что страна моя, юная, девственная, не испытывающая жестоких волнений, оставивших повсюду в других местах глубокие следы в умах и поныне столь часто отвращающих умы от добрых и законных путей, чтобы бросить их на пути дурные и преступные, предназначена первая провозгласить простые и великие истины, которые рано или поздно весь мир должен принять; что России выпала величественная задача осуществить раньше всех других стран все обетования христианства, ибо христианство осталось в ней незатронутым людскими страстями и земными интересами, ибо в ней оно, подобно своему божественному основателю, лишь молилось и смирилось, а потому мне представлялось вероятным, что ему здесь дарована будет милость последних и чудеснейших вдохновений [выд. нами. — А.Т.].
Химеры, мой друг, химеры все это! Да совершится будущее, каково бы оно ни было, сложим руки, и будь что будет, или, склонившись перед святыми иконами, как наши благочестивые и доблестные предки, эти герои покорности, станем ждать в молчании и мире душевном, чтобы оно разразилось над нами, какое бы то ни было, доброе или злое» (II, 125–126).
Тем не менее, и в последующие почти два десятилетия, что ему оставалось жить, Чаадаев принципиально не изменил свои взгляды, лишь с возрастающим сарказмом наблюдая текущую политику и увлечения московских славянофилов и иных представителей националистических течений русской мысли. Привычно язвя, например, о защите диссертации Ю.Ф. Самарина (II, 168–171, письмо к А.И. Тургеневу от июня 1845 года) или в письме к де Сиркуру от 1854 года о росте «нашего патриотизма» и о новых министерских назначениях: «[…] все высшие административные посты в империи заняты сейчас людьми, наиболее способными помешать нам сбиться с правильного пути» (II, 269).
А о скандальной грубости и «простоте нравов» семейства московского генерал-губернатора (с 1848-го по 1859 год) А.А. Закревского (см., напр., характеристику: Чичерин, 2010: 191–192, 203) отзывался так:
«Вы знаете, что старый либерализм предыдущего царствования — бессмысленная аномалия в стране, благоговейно преданной своим государям […], искоренен у нас, слава Богу, уже давно; но, к несчастью, кое-что осталось в приемах и в языке людей, которые составляют то, что называют “хорошим обществом”. И вот, в настоящих условиях, даже это могло представлять некоторое неудобство в глазах дальновидного администратора. Итак, салоны нового генерал-губернатора, еще недавно место встреч избранного общества, вскоре лишились своих прежних завсегдатаев и наполнились новым обществом, столь же чуждым прежнему, сколько послушным благоразумным требованиям текущего дня. С этой поры там не стали знать другой свободы языка, как та, которую несет с собой нежная легкость нравов, лишенных всякой чопорной стыдливости, любезное наследство эпохи, знаменитой в современной истории Франции. Не могу передать вам все то благо, которое извлекают наши молодые люди из нового режима, который установился в доме градоначальника. В настоящее время нет ничего опаснее, как оставлять молодые умы под властью этих вкусов, слишком прилежных к ученью, где бесплодная работа мысли питается всякого рода предметами воображения, и вот любезное гостеприимство семьи нашего генерал-губернатора предложило очаровательное лекарство против этого зла. Веселая фамильярность матери семейства, пленительные манеры дочери произвели настоящий переворот в пользу правого дела в привычках нашей молодежи» (II, 270–271).
Отношение к славянофильству со стороны Чаадаева претерпело изменение во второй половине 1840-х годов, когда он убедился, что националистический поворот не является кратковременным увлечением. Тогда он попытался встроить его в свое историческое видение, сообщая парижскому корреспонденту:
«Национальная реакция продолжается по-прежнему. Если ей случается иногда слишком увлечься своими собственными созданиями, принять на себя повадку власти, возомнить себя важной барыней, то не следует за это на нее слишком сердиться. Это черта всех реакций: влюбляться в самое себя, верить слишком слепо в свою правоту, впадать во всякого рода высокомерие, в особенности когда эти реакции не встречают на своем пути серьезного противодействия, а вы знаете, что противодействие на этой почве в нашей стране почти немыслимо. Идея туземная, т.е. идея исключительно таковая, торжествует, потому что в глубине этой идеи есть правда и добро [выд. нами. — А.Т.], потому что она, естественно, должна восторжествовать вслед за тем продолжительным подчинением идеям иностранным, из которого мы выходим. Настанет день, конечно, когда новое сочетание мировых идей с идеями местными положит конец ее торжеству, а до тех пор нужно терпеть ее успехи и даже злоупотребления, которые она при этом допускает [выд. нами. — А.Т.]» (II, 185, письмо к А. де Сиркуру от 26 апреля 1846 года).
В годы Крымской войны он вновь вернется к своей однозначно негативной оценке националистических учений, именуя их (в первую очередь славянофильство) «ретроспективными утопиями» (utopies retrospectives — I, 565, ср.: Чаадаев, 1934) [18] и ставя им в вину сами катастрофические события 1853–1856 годов:
Правительство «не поощряло их, я знаю; иногда даже оно на удачу давало грубый пинок ногой наиболее зарвавшимся или наименее осторожным из их блаженного сонма [19]; тем не менее, оно было убеждено, что как только оно бросит перчатку нечестивому и дряхлому Западу, к нему устремятся симпатии всех новых патриотов, принимающих свои неоконченные изыскания, свои бессвязные стремления и смутные надежды за истинную национальную политику, равно как и покорный энтузиазм толпы, которая всегда готова подхватить любую патриотическую химеру, если только она выражена на том банальном жаргоне, какой обыкновенно употребляется в таких случаях. Результат был тот, что в один прекрасный день авангард Европы очутился в Крыму» (I, 571–572) [20].
Единственная принципиальная корректива, внесенная Чаадаевым в свою историософию в последние десятилетия, — это оценка православия. В одном из наиболее поздних фрагментов (№ 203) он переосмысливает в позитивном плане его роль — теперь смирение обращается в достоинство: «Восточная церковь, по-видимому, была предназначена совсем для другого: она должна была идти иными путями. Ее роль состояла в том, чтобы явить мощь христианства, предоставленного единственно своим силам; она в совершенстве выполняла это высокое призвание» (I, 500).
Или как он ранее, в 1845 году, писал де Сиркуру: «Наша […] церковь по существу — церковь аскетическая, как ваша по существу — социальная: отсюда равнодушие одной ко всему, что совершается вне ее, и живое участие другой ко всему на свету. Это — два полюса христианской сферы, вращающейся вокруг оси своей безусловной истины, своей действительной истины. На практике обе церкви часто обмениваются ролями, но принципы нельзя оценивать по отдельным явлениям» (II, 174). В этой поздней интерпретации нетрудно увидеть сохранение основного принципа: именно отсутствие, недостаток дают возможность предполагать великую будущность, поскольку иначе остался бы неясен сам факт существования подобного феномена. Допустить его напрасность — значило бы утверждать отсутствие смысла в течении времени, а в осмысленности прошлого Чаадаев никогда не сомневался. Собственно, из столкновения этой веры в смысл и зримой бессмыслицы российского существования, как ему казалось наряду с целым рядом других «религиозных западников» Александровской эпохи, и родилась его историософская идея.
В заключение отметим, что сам Чаадаев неоднократно подчеркивал, что «окончил все, что имел сделать, сказал все, что имел сказать» (II, 67, письмо к А.С. Пушкину от 17 июня 1831 года). Тексты, написанные им в последующие двадцать пять лет, корректируют, уточняют сказанное ранее, служат откликом на меняющуюся ситуацию, но не меняют главного, напротив, позволяют его лучше осознать — как неизменный центр посреди множества самых изменчивых суждений.
Литература
Московский сборник (2014) / Изд. подгот. В.Н. Греков. СПб.: Наука.
Переписка (2009) В.А. Жуковского и А.П. Елагиной: 1813–1853 / Сост., подгот. текста, ст. и коммент. Э.М. Жиляковой. М.: Знак.
Переписка (1982) А.С. Пушкина. В 2 т. Т. 1 / Вступ. ст. И.Б. Мушиной; сост. и коммент. В.Э. Вацуро и др. М.: Художественная литература.
Переписка (1982а) А.С. Пушкина. В 2 т. Т. 2 / Сост. и коммент. В.Э. Вацуро и др. М.: Художественная литература.
Пушкин А.С. (1935) Письма. Т. III. 1831–1833 / Под ред. и с прим. Л.Б. Модзалевского. М.; Л.: Academia.Свербеев Д.Н. (2014) Мои записки / Изд. подгот. М.В. Батищев, Т.В. Медведева; отв. ред. С.О. Шмидт. М.: Наука.Струве Г.П. (1950) Русский европеец. Материалы для биографии и характеристики князя П.Б. Козловского. Сан-Франциско: Дело.Тарасов Б.Н. (1990) Чаадаев. 2-е изд., доп. М.: Молодая гвардия.Тарасов Б.Н. (1989) Этические взгляды П.Я. Чаадаева. М.: Знание.Тарасов Б.Н. (1988) «Преподаватель с подвижной кафедры». Новое и забытое о П.Я. Чаадаеве и его современниках // Литературная учеба. 1988. № 2.Флоровский Г., прот. (1989 [1937]) Пути русского богословия. 4-е изд. / Предисл. прот. И. Мейендорфа. P.: YMCA-Press.Цимбаев Н.И. (2007) Историософия на развалинах империи. М.: Издательский дом Международного ун-та в Москве.Чаадаев П.Я. (1991) Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2 т. / Отв. ред. З.А. Каменский. М.: Наука.Чаадаев П.Я. (1989) Статьи и письма / Сост., вступ. ст. и коммент. Б.Н. Тарасова. 2-е изд., доп. М.: Современник.Чаадаев П.Я. (1934). Неопубликованная статья / Предисл. и коммент. [кн.] Д.[И.] Шаховского // Звенья: Сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века. Т. III–IV / Под ред. Влад. Бонч-Бруевича, Л.Б. Каменева и А.В. Луначарского. М.; Л.: Academia. С. 365–390.Чаадаев П.Я. (1914) Сочинения и письма П.Я. Чаадаева / Под ред. М.[О.] Гершензона. М.: Путь.Чичерин Б.Н. (2010) Воспоминания. В 2 т. Т. 1: Москва сороковых годов. Путешествие за границу. М.: Изд-во им. Сабашниковых.
Примечания
↑1. Об этом повороте в жизни Чаадаева сохранился известный рассказ Жихарева: «Профессор Альфонский (потом ректор Московского университета), видя его в том нестерпимом для врача положении, которое на обыкновенном языке зовется “ни в короб, ни из короба”, предписал ему “развлечение”, а на жалобы: “Куда же я поеду, с кем мне видеться, как где быть?” — отвечал тем, что лично свез его в московский английский клуб. В клубе он встретил очень много знакомых, которых и сам был доволен видеть и которые и ему обрадовались. Чаадаев, из совершенного безлюдья очутившийся в обществе, без всякого преувеличения мог быть сравнен с рыбой, из сухого места очутившейся в воде, с волком, из клетки попавшим в лес, пожалуй, с Наполеоном, из английского плена вдруг увидевшим себя свободным в Европе, во главе трехсот тысяч солдат. Побывавши в клубе, увидав, что общество удостаивает его еще вниманием, он стал скоро и заметно поправляться, хотя к совершенному здоровью никогда не возвращался. С тех пор, без дальних околичностей, он объявил профессора Альфонского человеком добродетельным […], своим спасителем, оказавшим ему услугу и одолжение не врача просто, а настоящего друга» (Жихарев, 1989: 85).
↑2. Чаадаев скончался 14 апреля 1856 года, а предваряющее рукопись воспоминаний письмо к сыну, А.Д. Свербееву, датировано автором 11 мая 1856 года (текст письма приведен в комментариях к изданию «Записок»: Свербеев, 2014: 843–844).
↑3. 23 августа 1831 года В.А. Жуковский писал А.И. Тургеневу: «Манускрипт Чаадаева он [т.е. Пушкин. —
А.Т.] давал мне читать и взял его у меня, чтобы отправить к Чаадаеву. Вероятно, что он уже и получен» (Жуковский, 1895: 258). Вопреки мнению М.И. Гиллельсона, полагавшего, что Чаадаев получил оригинал своей рукописи в августе 1831 года (Вацуро, Гиллельсон, 1986: 172), и В.В. Сапова, предположившего (на основании письма А.И. Тургенева к Пушкину от 29 октября 1831 года, из которого ясно, что Чаадаев еще рукопись не получил), что Пушкин вернул ее Чаадаеву лично в свой московский приезд в декабре 1831 года. Еще в январе 1832 года Чаадаев не располагал оригиналом, как явствует из недавно опубликованного письма А.П. Елагиной к Жуковскому от 11 января 1832 года, в котором она в числе прочего передает: «Также Чаадаев вас просит прислать его тетрадь, которую отдал вам Пушкин» (Переписка, 2009: 376).↑4. Здесь и далее все ссылки на издание: Чаадаев, 1991 — даются в тексте, римская цифра указывает номер тома, арабская — номер страницы.
↑5. Официальное постановление цензурного комитета от 31 января 1833 года см.: II, 536–538.
↑6. Исходный вариант этой интерпретации был представлен Гершензоном (Гершензон, 2000 [1908]: 441) с более поздней датировкой, 1836 года — уточнение датировки см.: Чаадаев, 1914: 196.
↑7. Получил рукопись «Философических писем» он всего за несколько дней до этого, впервые увидев Чаадаева в 1826 году. Брата Николая об этой встрече в письме от 2 июля 1831 года А.И. Тургенев извещал: «Он обнял меня нежно и в первое же свидание отдал мне часть своего сочинения, в роде Мейстера и Ламенне, и очень хорошо написанное по-французски» (II, 307).
↑8. В последующем Чаадаев подробно выскажется по этому поводу, полемизируя с И.В. Киреевским, отзываясь на слова последнего о «православном христианстве» («Письмо из Ардатова в Париж», 1845): «Что это за православное христианство? По сие время слыхали мы только о церкви православной, хотя, впрочем, в строгом смысле и это не что иное, как плеоназм, но плеоназм, по крайней мере, необходимый для того, чтобы различить церковь, почитающую себя православной, от тех церквей, которых таковыми не почитает; но какая, скажите, была нужда присваивать это прилагательное самому христианству? Разве может быть христианство не православное, т.е. ложное, а все-таки христианство? Разве в области вечного духа непременной правды есть место для какой-нибудь полуправды? Странно, как могли родиться в той именно духовной сфере, которая по праву называет себя единственно истинной,
эта несознательность мысли, эта невнятность христианского понятия, это необдуманное сочетание слов, допускающие как будто возможность христианства хотя и не истинного, однако не теряющего через то права называться христианством [выд. нами. — А.Т.]» (I, 547–548).↑9. О философии религии П.Я. Чаадаева см. сжатый, но весьма глубокий очерк: Антонов, 2013: 37–41.
↑10. Поясняя мотивы императорского решения, австрийский посланник при Петербургском дворе граф Финкельмон в донесении канцлеру Меттерниху от 7.XI.1836 писал: «Император, исходя из того, что только больной человек мог написать в таком духе о своей родине, ограничился пока распоряжением, чтобы он был взят под наблюдение двух врачей и чтобы через некоторое время было доложено о его состоянии. Поступая подобным образом, император имел явное намерение как можно скорее прекратить шум, вызванный этим письмом» (цит. по: Вацуро, Гиллельсон, 1986: 167).
↑11. На данный момент «вопрос о том, состоялось ли личное знакомство де Кюстина с Чаадаевым […] не поддается удовлетворительному решению» (Мильчина, Осповат, 2008: 961, ср.: Там же: 905).
↑12. Помимо кн. Козловского можно вспомнить, например, уже упомянутого выше кн. Ивана Гагарина, племянника С.П. Свечиной, с которой Чаадаев был также хорошо знаком и регулярно упоминал о ней в письмах к А.И. Тургеневу, интересуясь новостями о ее парижском салоне, постоянным посетителем которого был его корреспондент.
↑13. Д.Н. Свербеев вспоминал о разговорах с Чаадаевым в Берне в 1824 году, во время трехлетнего заграничного путешествия последнего: «На вечерах у меня Чаадаев, оставивший службу […] и очень недовольный собой и всеми, в немногих словах выражал свое негодование на Россию и на всех русских без исключения. Он не скрывал в своих резких выходках глубочайшего презрения ко всему нашему прошедшему и настоящему и решительно отчаивался в будущем. Он обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами, все остальное — коснеющим и пресмыкающимся в рабстве» (Свербеев, 2014: 377).
↑14. Оценка того исторического феномена, который в последующем получил название «движение декабристов», у Чаадаева не двоится между текстами, предназначенными к опубликованию, и текстами частного характера. Так, в оставшемся неотправленным письме к И.Д. Якушкину от 2 мая 1836 года он аналогично интерпретировал декабристов как очередной пример, подтверждающий его оценку русского настоящего, его безосновности, данную в первом «Философическом письме…»: «Ах, друг мой, как это попустил Господь совершиться тому, что ты сделал? Как мог он тебе позволить до такой степени поставить на карту свою судьбу, судьбу великого народа, судьбу твоих друзей, и это тебе, тебе, чей ум схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения? Ни к кому другому я бы не осмелился обратиться с такою речью, но тебя я слишком хорошо знаю и не боюсь, что тебя больно заденет глубокое убеждение, каково бы оно ни было. Я много размышлял о России с тех пор, как роковое потрясение так разбросало нас в пространстве, и я теперь ни в чем не убежден так твердо, как в том, что народу нашему не хватает прежде всего глубины. Мы прожили века так, или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогда не были движимы какой-либо идеей; и вот почему вся будущность страны в один прекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми, между трубкой и стаканом вина. Когда восемнадцать веков назад истина воплотилась и явилась людям, они убили ее; и это величайшее преступление стало спасением мира; но если бы истина появилась вот сейчас, среди нас, никто не обратил бы на нее никакого внимания, и это преступление ужаснее первого, потому что оно ни к чему бы не послужило» (II, 105–106).
↑15. Чтобы научиться «благоразумно жить в данной действительности», обустроить свой быт, перестав существовать так, что «в домах наших мы как будто определены на постой», Чаадаев считает возможным, только поговорив «сначала еще немного о нашей стране», добавляя: «при этом мы не отклонимся от нашей темы. Без этого предисловия вы не сможете понять, что я хочу Вам сказать» (I, 324).
↑16. А.И. Тургенев писал брату Николаю 2 июля 1831 года, увидев Чаадаева после более чем четырехлетнего затворничества: «Был я у Петра Яковлевича. Нашел его весьма изменившимся: постарел, похудел и почти весь оплешивел. […] Повел меня в свой кабинет и показал твой портрет между людьми, для него любезнейшими: импер[атором] Александром и Папою» (II, 307).
↑17. См., напр., письмо к А.Я. Булгакову от 25 июля 1853 года (II, 266).
↑18. Этот оборот впервые встречается в письме к Шеллингу от 20 мая 1842 года (II, 145). В письме к В.А. Жуковскому от 27 мая 1851 года, написанном по-русски, он, видимо, использует в качестве его русского аналога оборот «возвратное движение», «одним из ревностных служителей которого» называя К.С. Аксакова (II, 254).
↑19. Имеются в виду репрессивные меры правительства в отношении ряда славянофилов: арест в 1847 году Ф.В. Чижова, арест в 1849 году Ю.Ф. Самарина и И.С. Аксакова и их административная ссылка, цензурный запрет в 1852 году 2-го тома «Московского сборника» и фактический запрет печататься, наложенный на ведущих славянофилов, в том числе на А.С. Хомякова, К.С. и И.С. Аксакова и др. (см.: Цимбаев, 2007: 172–173; Московский сборник, 2014: 860–863, 917–920, 1048–1051).
↑20. Основное возражение в адрес славянофилов, сформулированное Чаадаевым, напоминает последующие суждения, напр., К.Н. Леонтьева: «ретроспективная утопия», национализм славянофилов стремится, как и его предшественники, убедить в том, что русский народ — такой же народ, как и другие, тогда как он не похож на них, исключителен: «История нашей страны, например, рассказана недостаточно; из этого, однако, не следует, что ее нельзя разгадать. Мысль более сильная, более проникновенная, чем мысль Карамзина, когда-нибудь это сделает. Русский народ тогда узнает, что он такое, или, вернее, то, чего в нем нет. Он принимает себя теперь за такой же народ, как и другие; тогда, я уверен, он с ужасом убедится в своем нравственном ничтожестве; он узнает, что провидение пока еще давало ему жизнь лишь для того, чтобы иметь в его лице динамическую силу в мире, и пока еще не для того, чтобы проявить себя сознательно. Тогда мы поймем, что имеем вес на земле, но еще не действовали. Подобно тому, как народы, образовавшие новое общество, были сначала призваны на мировую арену как материальная сила и заняли свое место в порядке сознательном лишь после того, как подчинились игу его закона, точно так же и мы в настоящее время представляем только силу физическую; силой нравственной мы станем тогда, когда совершим то же, что совершили они. Но когда это будет?» (I, 456, запись № 42-а).
Источник: Социологическое обозрение. 2016. Т. 15. № 3.
«Философические письма» Чаадаева. Славянофилы и западники
ШАГ ШЕСТИДЕСЯТЫЙ: «Философические письма» Чаадаева
Первая половина XIX века – это период активного развития общественной мысли в России. Тут берут свое начало первые тайные общества, студенческие кружки и декабристы. Сегодня предметом нашего рассмотрения станет одна из важнейших работ данного периода «Философические письма» Чаадаева.
Петр Яковлевич Чаадаев (1794 – 1856) являлся российским мыслителем и публицистом времен правления Александра I и Николая I, входил в ряды просвещенной молодежи, являлся другом А. С. Пушкина 🎩
Чаадаев не поддерживал существующую власть, являлся противником «Теории официальной народности» графа Уварова. Развитие собственной философской мысли он начал еще после 1812: Чаадаев являлся участником Отечественной войны, участвовал в заграничных походах русской армии, побывал во многих европейских странах. После данных событий он вернулся в Россию, где начал активно работать над развитием собственных идей о создании общества, построенного на основах либерализма.
Свои мысли он представил публике лишь во время правления Николая I, в 1836 году, когда одна из его работ (первое письмо) была опубликована в журнале «Телескоп». Стоит отметить, что оригинальный тест был представлен на французском языке.
Публикация вызвала общественный резонанс. Граф Уваров, являвшийся министром народного просвещения, высказался о ней как о «дерзкой бессмыслице», Николай I и вовсе назвал Чаадаева сумасшедшим и поставил его под контроль врачей и полиции. Через год после данных событий Петр Яковлевич был отпущен с запретом на публикацию каких-либо работ.
Всего Чаадаев создал 8 писем, большинство из которых не были опубликованы, так и остались в рукописях.
КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ ПИСЕМ:
📜 Письмо первое.
Чаадаев рассматривает Россию как пространство, раскинувшееся от реки Одер до Берингова пролива. Он отмечает, что данная цивилизация не принадлежит ни Востоку, ни Западу. Россия лишь начинает проходить те ступени развития, которые давно пройдены западной цивилизацией. Все население он делит на два разряда: «косные массы» и «друиды». Европейская цивилизация является для философа идеалом, отступление от которого можно назвать недоразумением.
«Существование темное, бесцветное, без силы, без энергии».
📜 Письмо второе.
В данной работе Чаадаев выступает с критикой установленной религии. По его мнению лучшей ветвью христианства является католицизм, а не православие. Последнее он видит причиной оправдание крепостнической системы России, установленной еще во времена Шуйского и Годунова.
📜 Письмо третье.
Автор проводит сопоставление веры и разума. Он считает, что вера не может существовать без разума, как и разум не может существовать без подчинения вере.
📜 Письмо четвертое.
Чаадаев размышляет о тяготении и силе, противоположной ему («вержении»). Делает вывод, что образ Бога в человеке заключается в свободе.
📜 Письмо пятое.
Чаадаев проводит сравнение сознания и материи. По его мнению, существует «мировое сознание», которое представлено в накопленных идеях и истории всего человечества.
📜 Письмо шестое.
В данной письмо автор размышляет о «философии истории», рассуждает о роли таких деятелей, как Моисей, Эликур, Аристотель и других. Чаадаев утверждает, что целью истории является восхождение к Царству Божьему. Высказывается критика Реформации в Европе.
📜 Письмо седьмое.
Чаадаев высказывает свое мнение по поводу «арабской цивилизации», отмечает большую роль ислам в мировом развитии.
📜 Письмо восьмое.
В финале автор рассуждает о цели истории как о «великом апокалиптическом синтезе», когда на земле установится «нравственный закон» в рамках единого планетарного общества.
ШАГ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ: Славянофилы и западники
Всем нам известно, что император Петр I прорубил «окно в Европу», после чего начал европеизацию всех сторон жизни в стране. Одна часть населения была довольна его реформами, другая же, старое боярство, считало, что он нарушает все традиции обычаи и разрушает государство, распространяя европейские порядки. Именно это событие стало одной из причин появления западников и славянофилов в николаевскую эпоху.
🔷КТО ЖЕ ТАКИЕ СЛАВЯНОФИЛЫ?
Это представители одного из направлений в русской общественной мысли, которые выступали за самобытный путь развития России на основе традиционных ценностей.
🔷ОСНОВНЫЕ ИДЕИ
— Выступали с обоснованием особого, отличного от западноевропейского, исторического пути развития России
— Усматривали самобытность России в православии и крестьянской общине
— Отрицали необходимость заимствования западноевропейских форм государственного устройства,
— Выступали за идею возрождения Земских соборов
— За отмену крепостного права, смертной казни и ограничения свободы печати
🔷ПРЕДСТАВИТЕЛИ
А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреевские, братья И. С. и К. С.Аксаковы, Ю. Ф. Самарин.
🔷ВЗГЛЯДЫ В ЛИТЕРАТУРЕ
Журналы «Москвитянин», «Русская беседы», «Русь», «Молва», «День»
🔶КТО ТАКИЕ ЗАПАДНИКИ?
Это представители одной из направлений русской общественной мысли, выступавшие за ликвидацию крепостничества и признававшие необходимость развития России по западноевропейскому пути
🔶ОСНОВНЫЕ ИДЕИ
— Считали, что Россия включена в контекст мировой, общеевропейской цивилизации
— Считали, что необходимо следовать опыту и ценностям Запада, ликвидировать историческое отставание России
— Выступали за развитие рыночных отношений, предпринимательства, промышленности и торговли
— Желали утверждения в России либеральных идеалов свободы личности, гражданского общества и конституционной монархии
— За отмену крепостного права, смертной казни и ограничения свободы печати
🔶ПРЕДСТАВИТЕЛИ
Писатели В. Я. Боткин и И. С. Тургенев, историки, профессора Московского университета Т. Я. Грановский, Б. Я. Чичерин, К. Д. Кавелин, а также М. Катков, П. Анненков
🔶ВЗГЛЯДЫ В ЛИТЕРАТУРЕ
Журналы «Современник», «Русский вестник», «Отечественные записки»
Больше теории в следующих шагах.
Вольтер | Биография, произведения, философия, идеи, убеждения и факты
Вольтер , псевдоним Франсуа-Мари Аруэ , (родился 21 ноября 1694 года, Париж, Франция — умер 30 мая 1778 года, Париж), один из величайший из всех французских писателей. Хотя до сих пор читают лишь несколько его работ, он по-прежнему пользуется репутацией во всем мире отважного крестоносца против тирании, фанатизма и жестокости. Благодаря своей критической способности, остроумию и сатире работа Вольтера энергично пропагандирует идеал прогресса, которому по-прежнему откликаются люди всех наций.Его долгая жизнь охватила последние годы классицизма и канун революционной эпохи, и в этот переходный период его работы и деятельность повлияли на направление, принятое европейской цивилизацией.
Популярные вопросы
Кем был Вольтер?
«Вольтер» — это псевдоним, под которым французский писатель-философ Франсуа-Мари Аруэ опубликовал в 18 веке ряд книг и брошюр. Он был ключевой фигурой в европейском интеллектуальном движении, известном как Просвещение.Вольтер был довольно противоречивым в свое время, в немалой степени из-за критического характера его работ. Его книги и брошюры содержали множество нападок на церковную власть и власть духовенства. Они критиковали и французские политические институты, и многие из них включали сложные механизмы защиты гражданской свободы. Идеи Вольтера в конечном итоге нашли выражение во французской и американской революциях.
Что написал Вольтер?
Вольтер был разносторонним и плодовитым писателем. За свою жизнь он опубликовал множество произведений, в том числе книги, пьесы, стихи и полемику.Его самые известные произведения включали вымышленные « философских слов» (1734) и сатирический роман «Кандид » (1759). Первый — серия эссе об английском правительстве и обществе — стал вехой в истории мысли. Сегодня он считается одним из величайших памятников французской литературы. Модель Вольтера Candide заслуживает таких же похвал.
В чем заключалась философия Вольтера?
Вольтер прежде всего верил в действенность разума. Он считал, что социальный прогресс может быть достигнут с помощью разума и что ни один авторитет — религиозный, политический или какой-либо иной — не должен быть защищен от возражений со стороны разума.Он подчеркивал в своей работе важность толерантности, особенно веротерпимости. В книге « Lettres Философские науки » Вольтер обсуждал эффекты и преимущества религиозной терпимости.
Что Вольтер внес в эпоху Просвещения?
Вольтер доминировал в дискурсе своей эпохи. В своем письме он практически не оставил без внимания ни одну тему. Вольтер писал на такие разные темы, как метафизика и политика, и он распространил почти столько же книг по истории, сколько и книг по политической теории.Общие темы пронизывают его работы: свобода, прогресс и равенство подробно и подробно обсуждаются во многих книгах и брошюрах Вольтера. Короче говоря, Вольтер сильно повлиял на направление европейской мысли 18 века. Хотя он умер в 1778 году, его часто считают архитектором революции 1789 года.
Наследие и молодость
Вольтер был средним классом. Согласно свидетельству о рождении, он родился 21 ноября 1694 года, но гипотеза о том, что его рождение держалось в секрете, не может быть отклонена, поскольку он несколько раз заявлял, что на самом деле это произошло 20 февраля.Он считал, что был сыном офицера по имени Рошбрюн, который также был автором песен. Он не любил ни своего предполагаемого отца, Франсуа Аруэ, бывшего нотариуса, который позже стал приемником в Cour des Comptes (аудиторской конторе), ни своего старшего брата Армана. О его матери почти ничего не известно, о которой он почти ничего не говорил. Потеряв ее, когда ему было семь лет, он, кажется, рано восстал против семейной власти. Он присоединился к своему крестному отцу, аббату де Шатонеф, вольнодумцу и эпикурейцу, который подарил мальчика известной куртизанке Нинон де Ленкло, когда ей было 84 года.Несомненно, что своим позитивным мировоззрением и чувством реальности он обязан своим буржуазным корням.
Он учился в иезуитском колледже Луи-ле-Гран в Париже, где он научился любить литературу, театр и светскую жизнь. В то время как он ценил классический вкус, который привил ему колледж, религиозное наставление отцов только вызывало у него скептицизм и насмешки. Он был свидетелем последних печальных лет Людовика XIV и никогда не должен был забывать бедствия и военные катастрофы 1709 года, а также ужасы религиозных преследований.Однако он сохранил некоторую степень преклонения перед монархом и был убежден, что просвещенные короли являются незаменимыми проводниками прогресса.
Он отказался от изучения права после окончания колледжа. Работая секретарем во французском посольстве в Гааге, он увлекся дочерью авантюриста. Опасаясь скандала, французский посол отправил его обратно в Париж. Несмотря на желание отца, он хотел полностью посвятить себя литературе и часто посещал Храм, который тогда был центром вольнодумного общества.После смерти Людовика XIV при морально расслабленном Регентстве Вольтер стал остроумием парижского общества, и его эпиграммы широко цитировались. Но когда он осмелился посмеяться над распутным регентом герцогом Орлеанским, он был изгнан из Парижа, а затем почти на год заключен в тюрьму в Бастилии (1717 г.). За своим веселым фасадом он был принципиально серьезен и принялся изучать общепринятые литературные формы. В 1718 году, после успеха первой из его трагедий Эдипе , он был провозглашен преемником великого классического драматурга Жана Расина и с тех пор принял имя Вольтера.Происхождение этого псевдонима остается под вопросом. Нет уверенности, что это анаграмма Arouet le jeune (то есть младшего). Больше всего он хотел быть Вергилием, которого Франция никогда не знала. Он работал над эпической поэмой, героем которой стал Генрих IV, король, любимый французским народом за то, что положил конец религиозным войнам. Эта Генриада испорчена своей педантичной имитацией Энеиды Вергилия , но его современники видели только великодушный идеал терпимости, который вдохновил стихотворение.Эти литературные триумфы принесли ему пенсию от регента и горячее одобрение молодой королевы Марии. Так он начал свою карьеру придворного поэта.
Получите подписку Britannica Premium и получите доступ к эксклюзивному контенту. Подпишитесь сейчасОбъединенный с другими мыслителями своего времени — литераторами и учеными — в вере в действенность разума, Вольтер был философом, как его называл 18 век. В салонах он исповедовал агрессивный деизм, который возмутил набожных. Он заинтересовался Англией, страной, терпимой к свободе мысли; он посетил лидера тори виконта Болингброка, изгнанного во Францию - политика, оратора и философа, которым Вольтер восхищался до такой степени, что сравнивал его с Цицероном.По совету Болингброка он выучил английский, чтобы читать философские произведения Джона Локка. Его интеллектуальному развитию способствовала случайность: в результате ссоры с членом одной из ведущих французских семей, кавалером де Роганом, высмеивавшим его приемное имя, он был избит, доставлен в Бастилию. а затем 5 мая 1726 года его доставили в Кале, откуда он отправился в Лондон. Его судьбой теперь были изгнание и сопротивление.
Кандид и философские письма Вольтера
Полное собрание сочинений (1880 г.): https: // archive.org / details / oeuvresco …В 1694 году в Париже родился лидер эпохи Просвещения Франсуа-Мари Аруэ, известный как Вольтер. Получив образование иезуитов, он начал писать умные стихи к 12 годам. В 1718 году он начал успешную карьеру драматурга на всю жизнь, прерванную заключением в Бастилии. После второго тюремного заключения, в котором Франсуа принял перо na
Полное собрание сочинений (1880): https: //archive.org/details/oeuvresco …В 1694 году лидер эпохи Просвещения Франсуа-Мари Аруэ, известный как Вольтер, родился в Париже.Получив образование иезуитов, он начал писать умные стихи к 12 годам. В 1718 году он начал успешную карьеру драматурга на всю жизнь, прерванную заключением в Бастилии. После второго тюремного заключения, в котором Франсуа принял псевдоним Вольтер, он был освобожден после того, как согласился переехать в Лондон. Там он написал философских слов (1733), которые стимулировали французскую реформу. В книге также высмеиваются религиозные учения Рене Декарта и Блеза Паскаля, включая знаменитое «пари» Паскаля на Бога.Вольтер писал: «Интерес, который я испытываю к вере во что-то, не является доказательством существования этой вещи». Французского издателя Вольтера отправили в Бастилию, и Вольтеру снова пришлось бежать из Парижа, поскольку судьи приговорили книгу к «разорванию и сожжению во дворце». Вольтер провел спокойные 16 лет со своей деистической любовницей мадам дю Шатле в Лотарингии. Он встретил 27-летнюю замужнюю мать, когда ему было 39. В своих мемуарах он писал: «В 1733 году я нашел молодую женщину, которая думала так же, как я, и решила провести несколько лет в деревне, развивая свой ум.Он посвятил ей Traite de metaphysique . В нем деист откровенно отверг бессмертие и поставил под сомнение веру в Бога. Он не был опубликован до 1780-х годов. Вольтер продолжал писать забавные, но содержательные философские пьесы и истории. После землетрясения, которое выровняло Лиссабон с землей. В 1755 году, в котором 15000 человек погибли и еще 15000 были ранены, Вольтер написал Poème sur le désastre de Lisbonne ( Поэма о Лиссабонской катастрофе ): «Но как вообразить Бога в высшей степени доброго / Кто осыпает своих сыновей своими благами? любит, / И все же рассыпает зло такой же большой рукой? »
Вольтер приобрел замок в Женеве, где, среди других работ, написал Кандид (1759).Чтобы избежать гонений со стороны кальвинистов, Вольтер перебрался через границу в Ферни, где богатый писатель прожил 18 лет до своей смерти. Вольтер начал открыто бросать вызов христианству, называя его «позорным явлением». Он писал Фридриху Великому: «Христианство — самая нелепая, самая абсурдная и кровавая религия, которая когда-либо заражала мир». Каждое письмо к друзьям Вольтер заканчивал «Ecrasez l’infame» (подавить позор — христианская религия). Его брошюра Проповедь пятидесяти (1762) посвящена пресуществлению, чудесам, библейским противоречиям, иудейской религии и христианскому Богу.Вольтер писал, что истинный бог «определенно не мог родиться от девочки, умереть на виселице, быть съеденным в тесте» или вдохновенными «книгами, полными противоречий, безумия и ужаса». Он также опубликовал отрывки из Завещания аббата Мелье , написанного священником-атеистом в Голландии, который продвинул Просвещение. Философский словарь Вольтера был опубликован в 1764 году без его имени. Хотя первое издание было немедленно распродано, официальные лица Женевы, а затем голландцы и парижане сожгли книги.Он был опубликован в 1769 году в виде двух больших томов. Вольтер яростно выступал против гражданских злодеяний во имя религии, писал брошюры и комментарии о варварской казни торговца-гугенота, которого сначала сломали за рулем, а затем сожгли на костре в 1762 году. Кампания Вольтера за справедливость и реституцию закончилась посмертное повторное судебное разбирательство в 1765 году, в ходе которого 40 парижских судей объявили подсудимого невиновным. Вольтер срочно пытался спасти жизнь шевалье де ла Барре, 19-летнего парня, приговоренного к смертной казни за богохульство за то, что он не снял шляпу во время религиозной процессии.В 1766 году Шевалье был обезглавлен после пыток, затем его тело было сожжено вместе с копией Философского словаря Вольтера . Статуя Вольтера в Пантеоне была расплавлена во время нацистской оккупации. D. 1778.
Вольтер (1694-1778), псевдоним Франсуа —
Важность формы в философских письмах Сенеки
Страница из
НАПЕЧАТАНО ИЗ ОНЛАЙН-СТИПЕНДИИ ОКСФОРДА (oxford.universitypressscholarship.com). (c) Авторские права Oxford University Press, 2021.Все права защищены. Отдельный пользователь может распечатать одну главу монографии в формате PDF в OSO для личного использования. дата: 11 апреля 2021 г.
- Глава:
- (стр.133) 5 Важность формы в философских письмах Сенеки
- Источник:
- Древние письма
- Автор (ы):
Брэд Инвуд
- Издатель:
- Oxford University Press
DOI: 10.1093 / acprof: oso / 9780199203956.003.0006
В этой главе исследуется, почему философские письма Сенеки работают так, как они работают для своих читателей, и почему они были написаны именно так.В этом обсуждении предполагается, что некоторые из ярких черт писем обязаны больше, чем до сих пор оценивалось, влиянию моделей, которые имел в виду Сенека, когда он составлял сборник, и формальным ограничениям, налагаемым эпистолярным жанром. Основываясь на характере и мотивации Сенеки, в главе исследуется, почему он писал в эпистолярной форме или почему в конце долгой жизни и долгой и бурной политической карьеры и (возможно, наиболее актуально) в конце блестящей литературной карьеры непревзойденная универсальность, он писал буквы в первую очередь.
Ключевые слова: Сенека, древние письма, эпистолярная форма, Эпикур, стиль письма, философия, литература
Для получения доступа к полному тексту книг в рамках службы для получения стипендииOxford Online требуется подписка или покупка. Однако публичные пользователи могут свободно искать на сайте и просматривать аннотации и ключевые слова для каждой книги и главы.
Пожалуйста, подпишитесь или войдите для доступа к полному тексту.
Если вы считаете, что у вас должен быть доступ к этому заголовку, обратитесь к своему библиотекарю.
Для устранения неполадок, пожалуйста, проверьте наш FAQs , и если вы не можете найти там ответ, пожалуйста свяжитесь с нами .
Философские письмаПеревод Уильяма Ф.Верц-младший Преамбула
В эпоху, подобную нынешней, когда содействие и распространение чтения так поразительно расширяет мыслящую часть публики, где счастливое смирение с невежеством начинает уступать место просветлению , половине , и лишь немногие все еще желают остаться там, , где происшествие при рождении свергло их, , кажется, не так уж и важно привлечь внимание к определенным периодам пробуждения и развития разума, исправить определенные истины и ошибки, которые связаны с моралью и могут быть источник счастья и несчастья, и, по крайней мере, указать на скрытые рифы, на которых гордый разум уже сел на мель.Мы приходим к истине лишь изредка, за исключением крайностей — мы должны сначала исчерпать заблуждение — и часто бессмыслицу, прежде чем приступить к достижению прекрасной цели безмятежной мудрости. Некоторые друзья, вдохновленные равной теплотой истины и нравственной красоты, которые объединились на совершенно разных путях в одном и том же убеждении и теперь более спокойным взглядом исследуют уже пройденный путь, присоединились к плану, чтобы разработать несколько революции и эпохи мысли, несколько эксцессов размышляющего разума в портрете двух молодых людей неравного характера, а также представление их перед миром в форме обмена письмами.Следующие буквы — начало этой попытки. Мнения, которые будут представлены в этих письмах, также могут быть соответственно только истинными или ложными, точно так же, как мир отражается в душе этого человека, а не другого. Стремление к обмену письмами покажет, как эти односторонние, часто преувеличенные, часто противоречивые утверждения в конце концов разрешаются в универсальной, очищенной и прочно обоснованной истине. Скептицизм и вольнодумство — это лихорадочные приступы человеческого духа, которые должны, благодаря тому же самому неестественному сотрясению мозга, которое они вызывают у хорошо организованных душ, наконец, помочь укрепить здоровье.Чем ослепительнее и соблазнительнее заблуждение, тем больше торжество истины, чем мучительнее сомнение, тем сильнее приглашение к убеждению и твердой уверенности. Однако, чтобы выразить это сомнение, эта ошибка была необходима; знание болезни должно было предшествовать лечению. Истина ничего не теряет, если ее упускает страстный юноша, так же мало, как добродетель и религия, если от них отказывается негодяй. Это должно было быть сказано заранее, чтобы указать, с какой точки зрения мы хотим, чтобы следующий обмен письмами был прочитан и оценен. В октябре. Я пережил твои последние объятия. Печальный рывок повозки, увозившей тебя прочь, наконец замолчал в моем ухе.Я, удачливый, уже сложил благотворительный холм земли над радостями прошлого, и теперь ты снова стоишь, как твой умерший дух, в этих краях и объявляешь о себе мне на каждом из любимых мест наших прогулок. Я взошел на эти скалы на твоей стороне , на твоей стороне я бродил через эту неизмеримую перспективу. В черном святилище этой буковой рощи мы впервые воплотили в жизнь смелый идеал нашей дружбы. Именно здесь мы впервые развернули генеалогическое древо духа и Юлий нашел в Рафаэле такого близкого родственника.Здесь нет ни источника, ни чащи, ни холма, где какое-то воспоминание о ушедшем счастье не нацелилось на мое спокойствие. Все, все сговорилось с моим выздоровлением. Куда бы я ни ступил, я повторяю тревожную сцену нашего разлуки ». Что ты сделал из меня, Рафаэль? Что за короткое время стало со мной! Опасный великий человек! что я никогда не знал и никогда не терял тебя! Поспеши назад, вернись на крыльях любви, или твои нежные посадки прошли. Мог ли ты со своей нежной душой отказаться от своей работы, только что начатой, еще так далекой от ее завершения? Основы твоей гордой мудрости колеблются в моем мозгу и сердце, все великолепные дворцы, которые ты построил, рушатся, и червь, сокрушенный насмерть, корчится, скуля, под руинами. Благословенное райское время, когда с завязанными глазами я все еще шатался по жизни, как пьяный — когда вся моя напористость и все мои желания снова вернулись к границам моего отцовского горизонта — когда безмятежный закат заставил меня предчувствовать ничего выше, чем прекрасный день завтра — когда только политическая газета напоминала мне о мире, только похоронный колокол вечности, только истории о привидениях о том, что меня призывают к ответу после смерти, когда я все еще трепетал перед дьяволом и тем более искренне цеплялся за Божественность.Я чувствовал и был счастлив. Рафаэль научил меня мыслить, , и я собираюсь оплакивать свое творение. Создание? — Нет, это действительно только звук без смысла, который мой разум может не допустить. Было время, когда я ничего не знал, когда меня никто не знал, поэтому говорят, что меня не было. Этого времени больше нет, поэтому говорят, что я должен быть создан. Однако теперь также ничего не известно о миллионах, которые были здесь много веков назад, и все же говорят, что они есть.На основании чего мы имеем право утверждать начало и отрицать конец? Утверждают, что прекращение мыслящих существ противоречит бесконечному добру. Неужели эта бесконечная Доброта возникла сначала при сотворении мира? — Если бы был период, когда еще не было духов, была бы бесконечная Доброта, таким образом, действительно неэффективной для всей предшествующей вечности? Если устройство мира является совершенством Создателя, то действительно ли Ему не хватало совершенства до сотворения мира? Однако такое предположение противоречит идее совершенного Бога, следовательно, не было творения — Куда я делся, мой Рафаэль? — Ужасная ошибка моих выводов! Я отказываюсь от Создателя, как только верю в Бога.Зачем мне Бог, если мне достаточно без Творца? Ты украл у меня веру, которая дала мне покой. Ты научил меня презирать там, где я поклонялся. Тысячи вещей были для меня так почитаемы, пока твоя печальная мудрость не разделила их со мной. Я видел, как толпа людей устремляется к церкви, я слышал, как их вдохновенная преданность объединилась в братской молитве — дважды я стоял перед ложем смерти, дважды видел — могущественные чудеса религии! — надежда небес восторжествовала над ужасом уничтожение и зажгите лучи свежего света радости в помутненных глазах умирающего.Благочестивым, да благочестивым должно быть учение, сказал я, которое признают лучшие среди людей, которое так мощно торжествует и так чудесно утешает. Твоя холодная мудрость погасила мой энтузиазм. Ты сказал мне, что столько же людей однажды собрались вокруг Статуи Армени и храма Юпитера, точно так же многие с такой же радостью поднялись на столп, чтобы почтить память своего Брахмы. Что ты считаешь таким отвратительным в язычестве, доказывает ли это божественность твоего учения? Не верь никому, кроме своего собственного разума, — сказал ты дальше.Нет ничего более святого, чем правда. То, что различает разум, есть правда. Я повиновался тебе, пожертвовал всеми мнениями, я, как этот отчаянный завоеватель, поджег все мои корабли, когда высадился на этом острове, и разрушил всякую надежду на возвращение. Я никогда больше не могу смириться с мнением, над которым когда-то высмеивал. Теперь мой разум — это все для меня, моя единственная гарантия божественности, добродетели и бессмертия. Горе мне отныне, если я встречу этого единственного гаранта в противоречии! если мое уважение к его выводам утонет! если оборванная нить в моем мозгу изменит свой курс! — Мое счастье отныне вверяется гармоничному ритму моего сенсориума.Горе мне, если струны этого инструмента издают фальшивый звук в критические периоды моей жизни — если мои убеждения колеблются вместе с моим пульсом! Юлий — РафаилТвоя теория льстила моей гордости. Я был пленником. Ты вывел меня в день, золотой свет и неизмеримый открытый воздух восхитили мои глаза. Раньше меня устраивала скромная репутация хорошего сына моего дома, друга моих друзей, полезного члена общества, ты превратил меня в гражданина вселенной.Мои желания еще не посягали на права великих. Я терпел тех, кому повезло, потому что нищие терпели меня . Я не стеснялся завидовать какой-то части человеческого вида, потому что осталась еще большая часть, о чем я должен был сожалеть. Теперь я впервые узнал, что мои претензии на получение удовольствия столь же важны, как и претензии моих оставшихся братьев. Теперь я понял, что в слое над этой атмосферой я стоил ровно столько же, сколько и правители земли.Рафаэль разрезал все узы согласия и мнения надвое. Я чувствовал себя полностью свободным — поскольку разум, как сказал мне Рафаэль, — единственная монархия в мире духов, я нес свой императорский трон в своем мозгу. Все вещи на небе и на земле не имеют ценности, никакой оценки, за исключением тех случаев, когда мой разум допускает их. Все творение принадлежит мне, потому что я обладаю неоспоримой полной силой, чтобы наслаждаться им в полной мере. Все духи — на ступень ниже самого совершенного Духа — мои братья, потому что все мы подчиняемся одному правилу , чтобы отдать дань уважения одному Верховному Учителю . Как возвышенно и великолепно звучит это объявление! Какой запас для моей жажды знаний! но — досадное противоречие природы — этот свободный устремленный вверх дух вплетен в твердый неизменный часовой механизм смертного тела, смешан с его небольшими потребностями, привязан к своей маленькой судьбе — этот бог изгнан в мир червей. Для его деятельности открыто огромное пространство природы, но он может только не думать о двух идеях одновременно. Его глаза несут его к солнечной цели Божества, но он сам должен сначала подкрасться к Нему инертно и с трудом через элементы времени.Чтобы исчерпать одно наслаждение, он должен отказаться от всех потерянных; два безграничных желания слишком велики для его маленького сердца. Каждая вновь обретенная радость обходится ему в сумме всех предыдущих. Настоящий момент — могила всего прошлого. Свидание пастуха — это прерывистый пульс дружбы. Куда бы я ни посмотрел, Рафаэль, как ограничен человек! Как велика дистанция между его притязаниями и их исполнением! — Ой, но завидую ему его благотворному сну.Не буди его. Он был так счастлив, что начал спрашивать, куда ему нужно идти и откуда. Разум — это факел в тюрьме. Заключенный ничего не знал о свете, но мечта о свободе появилась над ним, как вспышка молнии в ночи, которая оставила его темнее позади. Наша философия — это несчастное любопытство Эдипа, который не ослаблял своих поисков, пока ужасный оракул не был разгадан. Да никогда не узнаешь, кто ты! Возмещает ли мне твоя мудрость то, что она отняла у меня? Если у тебя не было ключа к небу, зачем тебе уводить меня с земли? Если ты знал заранее, что путь к мудрости ведет через ужасную бездну сомнений, почему ты рискнул на мирную невинность своего Юлия в этом сомнительном замысле? — Если к добру, то Ты разрушил хижину, в которой жили люди, и основал на этом месте великолепный мертвый дворец. Рафаэль, я забираю у тебя мою душу. Я не счастлив. Моя храбрость ушла. Я отчаялся в собственных силах. Напиши мне поскорее. Только твоя исцеляющая рука может полить бальзамом мою горящую рану. Рафаэль ЮлиюСчастье, подобное нашему, Юлий, без перерыва, было слишком много для человеческого удела. Эта мысль нередко преследовала меня в полном наслаждении нашей дружбой. То, что тогда озлобляло мое блаженство, было лечебной подготовкой для облегчения моего нынешнего состояния.Закаленный в строгой школе смирения, я еще более восприимчив к тому, чтобы видеть в нашей разлуке небольшую жертву, чтобы заработать на судьбе радость нашего будущего союза. Ты еще не знал до сих пор, что такое лишения . Ты впервые страдаешь — И все же, может быть, тебе польза от того, что я только что оторвался от тебя. Ты должен пережить болезнь, от которой ты можешь излечиться только через себя, чтобы быть в безопасности от любого рецидива.Чем более покинутым ты себя чувствуешь, тем больше ты будешь призывать в себя всю целительную силу; чем меньше ты получишь мгновенное облегчение от обманчивых паллиативов, тем с большей уверенностью тебе удастся искоренить зло, лежащее в его основе. О том, что я пробудил тебя от сладких снов, я еще не жалею, даже если твое нынешнее состояние неприятно. Я ничего не сделал, кроме как ускорить кризис, который для таких душ, как твоя, рано или поздно неизбежен и от которого все зависит, в какой период жизни он будет перенесен.Бывают ситуации, в которых ужасно отчаяться в истине и добродетели. Горе тому, кто в бурях страстей вынужден бороться с тонкостями придирчивого разума. Что это значит, я ощутил себя во всей ее протяженности, и, чтобы уберечь тебя от такой судьбы, мне ничего не оставалось, кроме как нейтрализовать эту неизбежную эпидемию с помощью прививки . И какой бы более благоприятный момент я мог выбрать, мой Юлий! В полной силе юности ты стоял передо мной, телом и духом в величайшем расцвете, угнетенный никакими заботами, скованный никакой страстью, чтобы свободно преуспеть и решительно в великой битве, из которой возвышенный мир убеждение является призом.Истина и ошибка еще не переплелись в твоих интересах. Твое наслаждение и твои добродетели не зависели от того и другого. Тебе не потребовались отпугивающие образы, чтобы вытащить тебя из подлого разврата. Чувство благородных радостей сделало это для тебя отвратительным. Ты был добрым, от инстинкта , от необузданной моральной благодати. Мне нечего было бояться за твою мораль, если рухнет сооружение, на котором оно не опиралось. И все же твои опасения еще не испугали меня. Что бы ни внушало тебе меланхолию, я знаю тебя лучше, Юлий. Неблагодарный! Ты осуждаешь разум, ты подделываешь, какие радости он тебе уже даровал. Даже если бы ты смог избежать пристрастия к сомнению на протяжении всей своей жизни, я обязан был не отказывать тебе в удовольствиях, на которые ты был способен и достоин. Ступенька, на которой ты стоял, была недостойна тебя. Тропинка, по которой ты взбирался наверх, предлагала тебе компенсацию за все, что я украл у тебя. Я до сих пор помню, с каким восторгом ты благословил момент, когда повязка упала с твоих глаз.Это тепло, с которым ты постигал истину, возможно, привело твое всепожирающее воображение к бездне, перед которой ты, в ужасе, отступаешь, содрогаясь. Я должен проследить ход твоих расследований, чтобы найти источники твоих жалоб. Иначе ты записал результаты своих размышлений. Пришлите мне эти бумаги, и я отвечу тебе ». Сегодня утром я просматриваю свои бумаги. Я снова нахожу потерянную композицию, написанную в те счастливые часы моего гордого энтузиазма.Рафаэль, как я все по-другому нахожу сейчас! Это деревянная сцена театра, когда погасло освещение. Мое сердце искало философию, и фантазии заменили ее мечты. Самое горячее было для меня правдой. Я ищу законы духа — качаюсь до бесконечности, но я забыл доказать, что они действительно под рукой. Смелая атака материализма разрушает мое творение. Ты прочитаешь этот фрагмент, мой Рафаэль. Если бы тебе удалось еще раз зажечь потухшие искры моего энтузиазма, чтобы снова примирить меня с моим гением, — но моя гордость так глубоко утонула, что даже аплодисменты Рафаэля вряд ли возродят ее снова. Теософия Юлия Мир и мышление Вселенная — это мысль Бога. После того, как этот идеальный мысленный образ перешел в реальность и зародившийся мир выполнил план своего Создателя — позвольте мне это человеческое представление — таково призвание всех мыслящих существ — снова найти первый замысел в этом существующем целом, найти Правило в машине, единство в композиции, закон в явлении и обратный переход от структуры к ее основополагающему замыслу.Поэтому для меня в природе существует единственное явление, мыслящее существо. Великая композиция, которую мы называем миром, остается для меня примечательной только потому, что она присутствует, чтобы символически указать мне на разнообразные выражения этого существа. Все во мне и вне меня — всего лишь иероглиф силы, подобной мне. Законы природы — это шифры, которые мыслящее существо соединяет вместе, чтобы сделать себя понятным мыслящему существу, — алфавит, с помощью которого все духи общаются с самым совершенным духом и сами с собой.Гармония, истина, порядок, красота, превосходство доставляют мне радость, потому что они переводят меня в активное состояние своего изобретателя, своего обладателя, потому что они выдают мне присутствие разумного, чувствующего существа и позволяют мне предугадывать мои отношения с этим Существование. Новый опыт в этом царстве истины, гравитация, открытое кровообращение, естественная система Линнея, для меня изначально то же самое, что и антиквариат, выкопанный в Геркулануме, — оба только отражение одного духа, нового знакомство с существом, похожим на меня.Я общаюсь с бесконечным через инструмент природы, через историю мира — я читаю душу Художника в его Аполлоне. Хочешь убедить себя, мой Рафаэль, так ищи назад. Каждое состояние человека имеет какую-то притчу в физическом творении, через которую оно обозначено, и не только художники и поэты, но даже самые абстрактные мыслители черпали из этого богатого хранилища. Оживленную деятельность мы называем огнем, время — потоком, который хищно катится вперед, вечность — кругом, тайна окутана полуночью, а истина пребывает в солнце.Да, я начинаю верить, что даже будущая судьба человеческого духа предсказана заранее в темном оракуле физического творения. Каждая наступающая весна, выталкивающая побеги растений из недр земли, дает мне объяснение непростой загадки смерти и опровергает мои тревожные опасения о вечном сне. Ласточка, оцепеневшая зимой, а весной снова оживающая, мертвая гусеница, которая, как бабочка, снова стала молодой, поднимается в воздух, что дает нам превосходный чувственный образ нашего бессмертия. Каким же теперь все становится для меня примечательным! — Теперь, Рафаэль, все вокруг меня населено. Для меня больше нет одиночества во всей природе. Где я нахожу тело, там я угадываю дух — где я замечаю движение, там я предполагаю мысль. «Где нет мертвых похоронен, где не будет воскресения», — говорит мне поистине Всемогущество через Его дела, и поэтому я понимаю теорию вездесущности Бога. Всех духов привлекает совершенство.Все — здесь есть отклонения, но нет единственного исключения — все стремятся к условию наивысшего свободного выражения своих сил, все обладают общим стремлением расширять свою деятельность, привлекать всех к себе, собираться в себе, создавать свои собственные, то, что они считают хорошим, превосходным, привлекательным. Интуиция прекрасного, истинного, превосходного — это мгновенное овладение этими качествами. Какое бы состояние мы ни воспринимали, мы сами в него вступаем.В тот момент, когда мы думаем о них, мы — обладатели добродетели, авторы действия, изобретатели истины, обладатели счастья. Мы сами становимся воспринимаемым объектом. Пусть меня здесь не смущает двусмысленная улыбка, мой Рафаэль — это предположение является основой, на которой я основывал все следующее, и мы должны согласиться; прежде, чем я наберусь смелости, чтобы завершить свое строительство. Внутреннее чувство уже всем говорит нечто подобное. Когда мы, например, восхищаемся проявлением щедрости, храбрости, разума, разве в нашем сердце не пробуждается тайное сознание, что мы были способны сделать то же самое? Не выдает ли уже ярко-красный цвет, который при слушании такого рассказа окрашивает наши щеки, что наша скромность дрожит от восхищения? что мы стесняемся похвалы, которую должно нас заслужить облагораживание нашего существа? Да, даже наше тело в этот момент выражается в жестах действующего человека и ясно показывает, что наша душа перешла в это состояние.Если бы ты присутствовал, Рафаэль, когда большое событие рассказывалось перед большим собранием, ты не смотрел на рассказчика, как он сам ждал благовония, он сам поглощал аплодисменты, которые были предложены его герою — и, если бы ты был рассказчиком, разве ты никогда не удивлял свое сердце этим счастливым обманом? У тебя есть примеры, Рафаэль, как живо я могу даже спорить с другом моего сердца о чтении прекрасного анекдота, прекрасного стихотворения, и мое сердце мягко призналось мне, что я только пожалел тебе лавр, который прошел от создателя к читателю.Быстрое и глубокое художественное чувство добродетели повсеместно считается великим талантом к добродетели, точно так же, как, напротив, не колеблясь подвергает сомнению сердце человека, чья голова с трудом и медленно схватывает нравственную красоту. Не возражайте мне, что нередко противоположный недостаток обнаруживается в живом восприятии совершенства, что высокий энтузиазм по поводу превосходного часто преодолевает даже злодея, энтузиазм высокого геркулесова величия иногда вспыхивает даже среди слабых .Я знаю, например, что наш восхищенный Галлер, который таким мужественным образом разоблачал почитаемое ничтожество тщетных почестей, чье философское величие вызвало у меня такое восхищение, что даже он не мог презирать еще более тщеславное ничтожество рыцаря ». звезда (медальон), оскорбившая его величие. Я убежден, что в счастливые моменты идеала художник, философ и поэт действительно являются великими и хорошими людьми, чей образ они отбрасывают, — однако это облагораживание духа у многих создается лишь в неестественных условиях. насильственно более живым кипением крови, более быстрым полетом фантазии, которая, однако, по этой самой причине исчезает так же быстро, как и любое другое чары, и предает измученное сердце деспотическому капризу низменности. страсти.Я говорю, что они еще более измучены, поскольку универсальный опыт учит, что рецидивирующий преступник всегда более разъярен, что отступники добродетели только еще более сладко оправляются от неудобного принуждения к раскаянию в объятиях порока. Я хотел доказать, мой Рафаэль, что это наше собственное состояние, когда мы чувствуем странное, что совершенство становится нашим в тот момент, когда мы пробуждаем в себе представление о нем, что наше удовольствие в истине, красоте и добродетель наконец разрешается в сознании нашего собственного облагораживания, нашего собственного обогащения, и я верю, что доказал это. У нас есть представления о мудрости высшего Существа, о его доброте, о его праведности — но ничего о его всемогуществе. Чтобы указать на его всемогущество, мы помогаем себе поэтапным представлением трех последовательностей: Ничто, Его Воля и Что-то. Оно пустое и темное — Бог призывает: Свет — и становится светом. Если бы у нас было реальное представление о Его действующем всемогуществе, мы были бы творцами, как Он. Итак, каждое совершенство, которое я воспринимаю, становится моим собственным, оно доставляет мне радость, потому что оно мое, я желаю его, потому что люблю себя.Совершенство в природе — это свойство не материи, а духа. Все духи довольны своим совершенством. Я желаю счастья всем духам, потому что люблю себя. Счастье, которое я представляю себе, становится моим счастьем, поэтому от меня зависит пробудить эти представления, умножить и возвысить их — следовательно, от меня зависит распространить счастье вокруг себя. Какую красоту, какое совершенство, какое наслаждение я несу вне себя, я порожу себя, то, чем я пренебрегаю, разрушаю, я разрушаю себя, я пренебрегаю собой — я желаю счастья другим, потому что я желаю своего собственного.Желание счастья других мы называем доброжелательностью, любовью. А теперь, лучший Рафаэль, позволь мне осмотреться. Высота увеличилась, туман рассеялся, как в цветущем пейзаже я стою посреди неизмеримого. Более чистый солнечный свет уточнил все мои представления. Любовь Поэтому — самое прекрасное явление в наполненном душой творении, всемогущий магнит в духовном мире, источник преданности и высочайшей добродетели — Любовь — это только отражение этой единственной изначальной силы, притяжение превосходный, основанный на мгновенном обмене личностями, путанице бытия. Когда я ненавижу, так возьми я что-нибудь от себя; когда я люблю, так становлюсь я тем богаче тем, что люблю. Прощение — это возвращение утраченного имущества; ненависть к человеку — длительное самоубийство; эгоизм высшая бедность тварного существа. Когда Рафаэль ускользнул из моих последних объятий, моя душа была разорвана на части, и я плачу, потеряв свою более прекрасную половину. В тот благословенный вечер — ты с ним познакомился — когда наши души впервые соприкоснулись горячо, все твои великие восприятия стали моими собственными, я только утверждал свое вечное достояние прямо на твоем превосходстве — гордиться этим, любить тебя, чем быть любимым тобой, потому что первый превратил меня в Рафаэля.
Любовь происходит не между одинаково звучащими душами, а между злыми. Я с удовольствием снова различаю свои восприятия в твоем зеркале, но с еще более пламенным желанием пожираю высшие, которых мне недостает. Одно правило направляет дружбу и любовь. Кроткая Дездемона любит своего Отелло за все опасности, которые он пережил; мужественный Отелло любит ее за слезы, которые она пролила по нему. В жизни бывают моменты, когда мы склонны прижимать к своей груди каждый цветок и каждую далекую звезду, каждого червя и каждый высший дух, о котором думаем, — объятия всей природы, как наши возлюбленные. Ты меня понимаешь, мой Рафаэль. Человек, который зашел так далеко, чтобы собрать всю красоту, величие, превосходство в малом и великом природе и найти великое единство в этом многообразии, уже очень приблизился к Божеству. Все творение связано с его личностью.Если каждый мужчина любил всех людей, значит, каждый владел миром. Боюсь, что философия нашего времени противоречит этой теории. Многие из наших мыслящих голов сделали своим делом высмеять этот небесный инстинкт вдали от человеческой души, стереть печать божественности и растворить эту энергию, этот благородный энтузиазм в холодном, глушащем дыхании малодушного безразличия. В рабском чувстве потери собственного достоинства они смирились с опасным врагом доброжелательности, своекорыстием, чтобы объяснить явление, которое было слишком богоподобным для их ограниченных сердец.Из-за скудного эгоизма они выдвинули свою неудобную теорию и сделали свои собственные пределы мерой Творца — выродившихся рабов, осуждающих свободу среди звона своих цепей. Свифт, который довел упрек в глупости до оскорбления человечества и сначала написал свое собственное имя на позорном столбе, который он воздвиг для всего вида, даже Свифт не мог нанести столь смертельную рану человеческой природе, как эти опасные мыслители, которые украшают свои интересы всеми проявлениями проницательности и гениальности и превращают их в систему. Почему весь вид должен страдать, если несколько членов отчаялись в своей ценности? Признаюсь честно; Я верю в реальность бескорыстной любви. Я потерялся, если это не так, я откажусь от Божественности, бессмертия и добродетели. У меня больше не останется доказательств этой надежды, если я перестану верить в любовь. Дух, любящий себя одного, — это плавающий атом в неизмеримом пустом пространстве . Но любовь произвела эффекты, которые, кажется, противоречат ее природе. Можно подумать, что я увеличиваю свое собственное счастье через жертву, которую я приношу ради счастья других — но также тогда, когда эта жертва — моя жизнь? И в истории есть примеры таких жертв — и я живо чувствую, что смерть за избавление Рафаэля не должна стоить мне ничего. Как возможно, что мы рассматриваем смерть как средство увеличения суммы наших удовольствий? Как прекращение моего существования может согласиться с обогащением моего существа? Предположение о бессмертии снимает это противоречие — но оно также навсегда искажает высокую грациозность этой внешности.Рассмотрение благополучного будущего исключает любовь. Должна быть добродетель, которой достаточно даже без веры в бессмертие, которая даже при опасности уничтожения приводит к той же самой жертве. Поистине облагораживает человеческую душу — жертвовать нынешним преимуществом ради вечного — это благороднейшая степень эгоизма, — но эгоизм и любовь разделяют человечество на две совершенно непохожие расы, границы которых никогда не сливаются друг с другом. Центр эгоизма возводит в себе; любовь сажает его вне себя на оси вечного целого.Любовь стремится к единству, эгоизм — к одиночеству. Любовь — соправительствующий гражданин цветущего свободного государства, эгоизм — деспот в разоренном творении. Эгоизм сеет благодарность, любовь — неблагодарность. Любовь дает, эгоизм дает — несущественно перед престолом судящей истины, будь то для наслаждения в следующее мгновение или с точки зрения мученической короны, — несущественно, упадут ли дань в этой жизни или в другой. ! Подумай об истине, мой Рафаэль, которая приносит пользу всему человеческому роду в далекие века — добавьте к этому, эта истина осуждает своих исповедников на смерть, эту истину можно только доказать, только верить, если он умрет.Тогда подумайте о человеке с ярким, всеобъемлющим, солнечным взглядом гения, с пылающим колесом энтузиазма, с совершенно возвышенной предрасположенностью к любви. Пусть полный идеал этого великого эффекта взлетит в его душе — позвольте ему в смутном предчувствии передать ему все счастье, которое он создаст, — пусть настоящее и будущее одновременно соединятся в его духе — а теперь ответьте на это , этот человек требует назначения в другую жизнь? Сумма всех этих восприятий смешается с его личностью, сольется в одно с его Я.Теперь он думает, что человеческий вид — это он сам. Это одно тело , в котором его жизнь, забытая и необязательная, плавает, как капля крови — как быстро он прольет ее ради своего здоровья! Все совершенства вселенной объединены в Боге. Бог и природа — две совершенно одинаковые величины. Вся субстанция гармонической активности, которая существует вместе, в божественной субстанции, находится в природе, образ этой субстанции , , разбросанные в бесчисленных степенях, измерениях и ступенях.Природа (позвольте мне это образное выражение), природа — это безгранично разделенный Бог. Как в призматическом стекле белая полоса света разделяется на семь более темных лучей, так и божественное разбито на бесчисленные воспринимающие субстанции. Когда семь более темных лучей снова сливаются вместе в одной яркой полосе , из союза всех этих субстанций излучается божественное существо. Существующая форма структуры природы — это оптическое стекло, а вся деятельность духа — лишь бесконечная игра цветов этого простого божественного луча.Если бы Всевышнему было угодно однажды разрушить эту призму, так что плотина между ним и миром рухнула бы, все духи погрузились бы в одну бесконечность, все согласования перетекали друг в друга в одной гармонии, все ручьи прекратились в один океан. Притягательная сила стихий породила телесную форму природы. Притягательная сила духов, умноженная и продолжавшаяся в бесконечности, должна была, наконец, привести к отмене этого разделения или (могу я выразить это, Рафаэль?) Породить Бога.Такая притягательная сила — любовь. Итак, любовь, мой Рафаэль, есть лестница, по которой мы поднимаемся к божественному подобию. Не претендуя на это бессознательно, мы нацелены на терату. «Мы безжизненные группы там, где ненавидим», Рука об руку, еще свободнее и свободнее Friendless был властелином мира, таким великим, Любовь, мой Рафаэль, — это буйно растущий arcanum , чтобы снова произвести бесчестного короля золота из простого мела, чтобы спасти вечное от эфемерного и великий оракул продолжительности от разрушительного пламени времени. Какова сумма всего вышеперечисленного? Давайте посмотрим на на превосходство , чтобы оно стало нашим.Давайте сблизимся с высоким идеалистическим единством, так что мы соединимся друг с другом братской любовью. Посадим красоту и радость, чтобы собрать красоту и радость. Будем мыслить ясно, будем горячо любить. «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный», — говорит основатель нашей веры. Слабое человечество побледнело от этого повеления, поэтому Он объяснил Себя более ясно: Любите друг друга.
Вот, мой Рафаэль, у тебя есть мое разумное признание веры, мимолетный набросок моего предпринятого творения. Так же, как ты здесь нашел, взошло семя, которое ты всыпал в мою душу. Насмехайтесь над своим учеником, радуйтесь или краснетесь. Как ты и желаешь, но эта философия облагородила мое сердце и украсила перспективу моей жизни.Возможно, мой лучший, что весь каркас моих выводов был несуществующим видением — мир, как я его здесь описываю, реален, возможно, нигде, кроме как в мозгу твоего Юлия — возможно, в конце через тысячу тысяч лет этого Судьи, когда обещанный мудрец восседает на троне, при виде истинного оригинала я покрасневший разорву на куски свой школьный замысел — Все это может произойти, я жду этого; тогда, однако, даже если реальность ни разу не будет напоминать мою мечту, реальность удивит меня тем более очаровательно; тем более магическим.Должны ли мои идеи быть красивее, чем идеи вечного Создателя? Как? Должен ли Он мириться с тем, что Его возвышенное произведение искусства отставало от ожиданий смертного знатока? — Это как раз уникальный эксперимент Его великого совершенства и сладчайшего триумфа для высшего духа, что даже ложные заключения и обман не повреждают Его признания, что все змеиные корчи необузданного разума, наконец, ударяют в прямом направлении вечного правда, в конце концов все отступнические рукава его ручья текут к одному лиману.Рафаэль — какую идею пробуждает во мне Художник, который в тысячах копий по-разному искажает, но во всех тысячах остается самоподобным, от которого не может отвести поклонения даже сокрушительная рука негодяя! Между прочим, мое представление могло быть совершенно неправильным, могло быть совершенно незаконным — более того, я убежден, что это обязательно должно быть так, и тем не менее возможно, что все его результаты имеют место. Все наши знания, как соглашаются все мудрецы мира, в конце концов сводятся к обычному обману, с которым, однако, может существовать строжайшая истина.Наши чистейшие концепции никоим образом не представляют собой изображений вещей, а скорее всего лишь их необходимые определенные и сосуществующие знаков. Ни Бог, ни человеческая душа, ни мир на самом деле не являются тем, чем мы их считаем. Наши мысли об этих вещах являются лишь эндемичными формами, и планета, на которой мы обитаем, передает их нам — наш мозг принадлежит этой планете , следовательно, даже идиомы наших концепций, которые сохраняются на ней. Но сила души особенная, необходимая и всегда самоподобная: капризность материалов, через которые она выражает себя, ничего не меняет в вечных законах, по которым она выражается, пока эта капризность не устоит. в противоречии с самим собой, пока знак остается полностью верным обозначенному.Таким образом, по мере того, как мыслительная способность развивает отношения идиом, эти отношения также должны действительно присутствовать в вещах. Следовательно, истина — это свойство не идиом, а скорее умозаключений; не сходство знака с обозначенным, понятия с предметом, а скорее согласие этих понятий с законами мыслительной способности. Точно так же теория количества использует шифры, которых нет нигде, кроме как на бумаге, и обнаруживает с их помощью то, что присутствует в реальном мире.Какое сходство, например, у букв A и B, знаков «: » и « = », « + » и « — » с тем, что следует получить? — И все же комета, о которой было объявлено за несколько столетий до восхода на далеких небесах, все же ожидаемая планета шагает впереди диска солнца. Из-за безошибочности своих расчетов первооткрыватель мира Колумб делает рискованную ставку на непроходимый океан, чтобы найти недостающую вторую половину известного полушария, большой остров Атлантиду, который должен заполнить пробел на его географической карте.Он нашел его, этот островок своей газеты, и его расчет оказался правильным. Было бы так, если бы враждебная буря раздробила его корабли или отбросила их обратно к дому? — Человеческий разум производит аналогичные вычисления, когда он измеряет бессмысленное с помощью чувственного, а математика применяет свои выводы к скрытой физике сверхчеловека . Но последняя проверка его расчетов все еще отсутствует, поскольку ни один путешественник не вернулся из той страны, чтобы рассказать о своем открытии. Человеческая природа имеет свои пределы, у каждого свои пределы. Уважая первое, мы хотим утешать себя по очереди; Рафаэль подарит это отрочеству своего Юлия. Я беден представлениями, я чужд многим познаниям, которые, как полагают, необходимы для исследований подобного рода. Я не принадлежал ни к какой философской школе и прочитал несколько печатных работ. Может случиться так, что я кое-где подменяю свои фантазии более строгими выводами разума, что я заменяю кипение моей крови, предчувствия и нужды моего сердца на трезвую мудрость, а также это, мой Добрый, тем не менее не заставит меня сожалеть об упущенном моменте.Это реальная выгода для всеобщего совершенства, это было предвидение мудрого духа, что заблуждающийся разум также населяет даже хаотическую страну грез и должен возделывать бесплодную почву противоречий. Не — это только художник-механик , который шлифует необработанный алмаз в бриллиант, но и другой ценный, который облагораживает обычные камни до тех пор, пока они не приблизятся к кажущемуся достоинству алмаза. Индустрия форм иногда может заставить забыть основную правду.Разве каждое упражнение мыслительной силы, каждая тонкая острота духа не есть маленький шаг к его совершенству, и каждое совершенство должно было обрести существование в целостном мире. Реальность не ограничивается абсолютно необходимым: она включает в себя также условно необходимое; каждое рождение мозга, каждая ткань остроумия имеет неоспоримое право гражданина в этом более широком смысле творчества. В бесконечном замысле природы нельзя было упускать из виду ни одну деятельность, не было недостатка в удовольствии для всеобщего счастья.Тот великий Хранитель Своего мира, Который не допускает, чтобы ни один осколок не оставался неиспользованным, ни один промежуток не оставался безлюдным, где еще есть место для некоторого удовольствия от жизни, который ядом, который действует враждебно по отношению к человеку, удовлетворяет гадюк и пауков, который посылает посадки в мертвых область разложения, маленькие цветки сладострастия, которые могут прорасти в безумии, все еще экономически выдаются, кто все еще долго превращает порок и безумие в совершенство и умел плести великую идею правящего миром Рима из распутства Тарквиния Секста — Этот изобретательный дух также не позволит ошибке поглотить его великую цель и этому обширному мировому курсу разгуляться в душе человека и лежать без радости? Каждая способность разума, даже ошибочная, увеличивает возможность понимания истины. Позволь, дорогой друг моей души, позволь мне также нести мою душу в обширную паутину человеческой мудрости. По-другому образ солнца нарисован в каплях утренней росы, по-другому в величественном зеркале опоясывающего землю океана! Но стыд мутному, облачному болоту, которое никогда его не принимает и никогда не отражает обратно. Миллионы растений питаются четырьмя стихиями природы. Одна комната с провизией открыта для всех; но они смешивают свой сок миллионами разных способов, возвращают его миллионами разных способов; прекрасное многообразие объявляет богатого хозяина дома.Есть четыре элемента, из которых черпают все духи: I , Природа, , Бог, и Будущее. Все смешивают их миллионами разных способов, возвращают миллионами разных способов, но есть одна истина, которая, подобно твердой оси, проходит через все религии и все системы: «Приблизьтесь к Богу, Который ты любишь ». Тогда это было, конечно, плохо, если бы не было другого средства, чтобы успокоить тройку, Юлий, кроме как воспроизвести в тебе первенца их отражения.Я снова с внутренним удовольствием обнаружил эти идеи, которые, как я видел, прорастали в тебе, в твоих бумагах. Они достойны души, такой как твоя, но здесь ты мог и не мог остаться. Есть радости для каждого возраста и наслаждения для всех степеней духа. Тебе, должно быть, было трудно отделиться от системы, которая была так целиком создана для нужд твоего сердца. Бьюсь об заклад, никто другой никогда больше не сможет пустить в тебе такие глубокие корни, и, возможно, ты останешься полностью предоставленным самому себе, чтобы рано или поздно снова примириться со своими любимыми идеями.Слабости противоположных систем ты вскоре заметишь, а затем, в их равной недоказуемости, предпочитаешь ту, которая наиболее достойна быть желанной, или, возможно, откроешь новые основания для доказательства, чтобы спасти хотя бы то, что для них важно, даже если бы тебе пришлось отказаться от некоторых рискованных утверждений. Но все это не входит в мои планы. Ты достигнешь высшей свободы духа, , где ты больше не нуждаешься в таких средствах. Это, конечно, не момент.Обычная цель самого раннего образования — покорение духа; из всех подвигов педагогического искусства это почти всегда удается первым. Даже ты, при всей своей эластичности характера, кажется, настроен на хитрое подчинение господству мнений перед тысячами других, и это состояние несовершеннолетия могло длиться в тебе тем дольше, чем меньше ты ощущаешь его угнетение. Голова и сердце находятся в тебе в самой тесной связи. Теория стала для тебя полезной благодаря учителю.Вскоре тебе удалось открыть в этом интересную сторону, облагородить ее в соответствии с потребностями твоего сердца и в отношении точек, которые должны были поразить тебя, успокоить себя через смирение. Нападки на такие мнения, которые ты презирал, как мальчишеская месть рабской души жезлу наставника. Ты устроил зрелище своими оковами, которые, как ты считал, носил на себе по собственному выбору. Итак, я нашел тебя, и это было печальное зрелище, как ты так часто был скован тревожными соображениями посреди наслаждения своей самой цветущей жизнью и в проявлении своих самых благородных сил.Последовательность, с которой ты действуешь согласно своим убеждениям, и сила души, делавшая каждую жертву легкой для тебя, были двойными ограничениями твоей деятельности и твоих радостей. Тогда я решил сорвать эти неумелые попытки, с помощью которых кто-то пытался заставить дух, подобный твоему, принять форму повседневных голов. Все зависело от этого, чтобы сделать тебя внимательным к достоинству самоанализа и вселить в тебя уверенность в своих силах. Результат твоих первых попыток благоприятствовал моему намерению.Твоя фантазия действительно использовалась больше, чем твоя проницательность. Его предчувствия возместили тебе потерю самых сокровенных убеждений быстрее, чем ты мог ожидать от улитки хладнокровных исследований, которые постепенно прогрессируют от известного к неизвестному. Однако даже эта вдохновенная система доставляла тебе первое удовольствие в этой новой сфере деятельности, и я больше защищал себя от разрушения желанного энтузиазма, который способствовал развитию твоей превосходной предрасположенности.Теперь сцена изменилась. Возвращение под опеку твоего детства навсегда затруднено. Путь твой идет вперед, и тебе не нужно больше щадить. То, что такая система, как твоя, не выдержала испытания сильной критикой, не может тебя удивить. Все попытки такого рода, напоминающие твои по смелости и размаху, не имеют другой судьбы. Также нет ничего более естественного, чем то, что твоя философская карьера началась с тобой индивидуально, как и с человеческим видом в целом.Первым объектом , к которому стремился человеческий исследовательский дух, всегда была Вселенная. Гипотеза о происхождении космоса и взаимосвязи его частей занимала величайших мыслителей на протяжении веков, когда Сократ назвал философию своего времени спуститься с неба на землю. Но границы мудрости жизни оказались слишком узкими для гордой жажды познания его последователей. Новые системы возникли из обломков старых. Проницательность более поздних времен бродила по неизмеримому полю возможных ответов на эти постоянно назревающие вопросы о таинственных недрах природы, которые не могли быть раскрыты никаким человеческим опытом.Некоторым действительно удалось придать результатам своих размышлений цвет уверенности, полноты и очевидности. Есть много искусств жонглирования, с помощью которых тщеславный разум стремится избежать разногласий, не иметь возможности выйти за пределы человеческой природы в расширении своего знания. Вскоре кто-то полагает, что открыл новые истины, когда разбирают концепцию на отдельные компоненты, из которых она была сначала по прихоти составлена . Вскоре неуловимое предположение становится основой цепочки выводов, пробелы в которых умеют хитро скрывать, а полученные тайно выводы считаются высшей мудростью.Вскоре человек накапливает односторонний опыт для обоснования гипотезы и скрывает противоречивые явления или ошибочно принимает значение слов в соответствии с требованиями цепочки рассуждений. И у философского шарлатана есть не только уловки, чтобы обмануть свою публику. Даже самый честный и непредвзятый исследователь часто использует подобные средства, не осознавая этого, для удовлетворения своей жажды знания, как только он однажды выходит из сферы, в которой только его разум может законно наслаждаться результатами своей деятельности. . После того, что ты раньше слышал от меня, Юлий, эти выражения не должны тебя немного удивлять. И все же они не являются продуктом скептической прихоти. Я могу дать тебе отчет об основаниях, на которых они покоятся, но здесь мне действительно нужно было бы заранее послать несколько сухое исследование природы человеческого знания, которое я предпочитаю отложить на время, когда это будет требование к тебе. Ты еще не в том состоянии ума, когда унизительные истины пределов человеческого знания могут быть тебе интересны.Сначала попробуй создать систему, которая вместе с тобой отодвинула твою собственную. Изучите его так же беспристрастно и строго. Проделайте то же самое с другими теоретическими структурами, которые недавно стали вам известны; и если ни один полностью не удовлетворяет все твои требования, тогда тебе будет поставлен вопрос: были ли эти требования на самом деле просто ? «Неприятное утешение», — скажешь ты. «Значит, после стольких светлых надежд моя перспектива смирения — вот что? Действительно ли стоило ли тогда усилий призвать меня к полному использованию моего разума, чтобы установить ему границы прямо тогда, когда он начинает приносить мне наибольшие плоды? Должен ли я познакомиться с высшим удовольствием только для того, чтобы вдвойне ощутить боль моих ограничений? » И все же это как раз то подавленное чувство, которое я бы с радостью вложил в тебя.Убрать все, что мешает тебе в полном наслаждении своим существованием, оживить в тебе зародыш всякого высшего вдохновения — сознание благородства твоей души — вот моя цель. Ты пробудился от сна, в котором рабство сотрясало тебя среди странных мнений. Но мера величия, которую ты определил, никогда бы не исполнилась, если бы ты растратил свои силы в стремлении к недостижимой цели. До сих пор это могло пройти, а также было естественным следствием твоей недавно обретенной свободы.Идеи, которые раньше по большей части занимали тебя, обязательно должны были дать первое направление деятельности твоего духа. Будет ли это наиболее плодотворным из всех возможных, твой собственный опыт рано или поздно должен сообщить тебе об этом. Моя работа заключалась просто в том, чтобы ускориться, где это было возможно, в этот момент. Это обычное предубеждение — оценивать величие человека согласно материи, , которой он занят, а не согласно манере , , в которой он работает, над ней.Но высшее существо, безусловно, чтит клеймо совершенства даже в самой маленькой сфере, когда по сравнению с ним он с сожалением смотрит вниз на тщетную попытку взглянуть на космос взглядом насекомого. Среди всех идей, содержащихся в твоем эссе, я могу предоставить тебе самое меньшее из всех предположений, что это высшая решимость человека — угадать дух Создателя мира в его произведении искусства. В самом деле, я также не знаю более возвышенного изображения, чем art , чтобы выразить деятельность самого совершенного существа.Но ты, кажется, упустил важное различие. Вселенная не чистая впечатление идеального, как законченная работа человека-художника. Последний деспотически правит мертвой материей, которую он использует, чтобы сделать свои идеи чувственными. Но в божественном произведении искусства заботятся об особой ценности каждого из его компонентов, и этот сохраняющий взгляд, с которым он ценит каждый зародыш энергии даже в самом маленьком существе, прославляет мастера так же сильно, как и гармония всего живого. неизмеримое целое. Жизнь, и Свобода, в максимально возможной степени — это печать божественного творения. Он никогда не бывает более возвышенным, чем там, где кажется, что он наиболее далек от своего идеала. Но даже это высшее совершенство не может быть постигнуто нами в наших нынешних ограничениях. Мы, , обследуем — слишком маленькую часть космоса, и разрешение большого количества диссонансов недостижимо для нашего уха. Каждая ступенька, на которой мы поднимаемся по лестнице бытия, делает нас более восприимчивыми к этому удовольствию от искусства, но даже тогда оно определенно имеет свою ценность только как средство , а только постольку, поскольку оно вдохновляет нас на подобную деятельность.Ленивое восхищение неизведанным величием никогда не может быть высшей заслугой. У более благородного человека нет недостатка ни в материи для его эффективности, ни в силах, чтобы стать творцом в своей собственной сфере. И это призвание тоже твое, Юлий. Признал ты это однажды, и тебе никогда больше в голову не придет жаловаться на пределы, за которые твоя жажда познания не может выйти. И это момент, которого я ожидаю, когда ты полностью примиришься со мной.Прежде чем ты сможешь оценить ценность самого свободного выражения, прежде чем ты сможешь полностью узнать о степени твоих способностей. А пока сердись на меня всегда, только не отчаивайся в самом себе. | |||||||||||||
Ганди и философское письмо
Письмо, которое я решил представить, — всего лишь одно из обширной переписки. Ганди был плодовитым писателем. Он писал от руки десятки писем почти каждый день своей взрослой жизни.В ашраме Сабармати, где хранится самая большая коллекция его корреспонденции, около 35 000 писем.
Ганди тоже очень серьезно относился к переписке. В своей журналистике он часто упрекал индийцев за то, что они небрежно относятся к этому: за неспособность внимательно читать письма или медлительность с ответами. Он написал — и был написан — почти всем. И он писал почти обо всем: не только о политике, но почти обо всех аспектах современной жизни.
Пример здесь был написан Ганди в 1910 году Маганлалу Ганди, его родственнику, но не близкому человеку.Маганлал (1883-1928) был внуком дяди Махатмы, и в 1910 году ему было двадцать семь лет.
Письмо было написано в решающий момент в жизни Ганди. Ему был сорок один год. В течение предыдущих четырех лет он возглавлял кампанию пассивного сопротивления в Южной Африке (Трансвааль) против требования для индийцев регистрироваться для получения специальных разрешений на проживание и работу. Его несколько раз сажали в тюрьму. Предыдущий год он провел, в основном, в Лондоне, безуспешно лоббируя британское правительство, чтобы добиться его господства над правительством Южной Африки.Во время своего обратного путешествия в Южную Африку в ноябре 1909 года он написал книгу «Хинд Сварадж», на которую он ссылается в письме.
Хинд Сварадж красноречиво излагает в форме диалога позицию Ганди по вопросу свободы Индии. В нем утверждается, что Индия стала несвободной не из-за британской оккупации, а из-за того, что индийцы согласились подчиниться инопланетному правлению. Причиной этого согласия было обольщение Индии западной современностью. Сварадж — самоуправление — означало не только самоуправление (политическую независимость), но и самоуправление каждым человеком (самодисциплина и автономия).С точки зрения политической стратегии это означало самоуверенность, а не нищенство — тактику обращения с петицией к другим, которую Ганди использовал до сих пор. «То, что обеспечивают нам другие, — писал он, — это не сварадж, а парарадж, то есть иностранное правление». Индийцы должны освободиться, уволившись с государственных должностей, бросив западные школы и колледжи, бойкотировав британские товары. Им следует уменьшить свою зависимость от западной современности и восхищаться ею и заново открыть для себя сильные стороны своей собственной цивилизации.Чтобы заставить британцев покинуть Индию, могут потребоваться многие поколения. Но теперь индейцы могли освободиться, если бы захотели. «Мы с тобой можем наслаждаться этим даже сегодня», — говорит он Маганлалу. «Освободи себя… Благородство души состоит в осознании того, что ты сам — Индия».
Ганди был против не только нищенствования, но и против революционного насилия, которое было другим доминирующим мнением среди индийских антиколониалистов. Насилие ошибочно, потому что враг находится внутри, а не снаружи, но также потому, что насилие требует уверенности в себе.Вместо этого Ганди выступал за «силу истины» — сатьяграху — ненасильственное действие, которое представляет собой смелое отстаивание истины: не принуждение и не попрошайничество, а настаивание на истине и желание публично пострадать за нее.
Я думаю, справедливо будет сказать, что, когда Ганди изложил эту философию, он был не только в меньшинстве, но почти полностью один. Нищенцам Ганди казался враждебным по отношению к наиболее общепринятым благам колониального влияния — западной медицине, правовым системам и образованию, железным дорогам, промышленным хлопчатобумажным фабрикам.Как Индия могла стать современным независимым государством без всего этого? Революционерам ненасилие Ганди показалось странным. Разве «сила правды» не была всего лишь разновидностью пассивности индусов, которая изначально сделала Индию легкой для завоевания?
Чтобы убедить своих критиков, Ганди нужно было ответить на сотни вопросов, которые индийцы задавали ему. Маганлал, как видите, просил его кое-что. Как Индия могла стать свободной, не модернизировавшись по западному образцу? Как может ненасильственная сатьяграха работать против жестоких племен, таких как пиндари?
У Ганди были ответы на эти вопросы.Современность была не силой британцев, которой индийцы должны подражать, а их слабостью, которую индийцы должны отвергать. Сатьяграха — это не слабость. Речь идет о том, чтобы не использовать ту силу, которая у вас есть.
Но что вызывает недоумение в этом письме — и причина, по которой я выбрал его для этого семинара, — это то, что Ганди не только бросает вызов всем этим общепринятым предположениям, но и может сказать несколько важных вещей о самой корреспонденции. Это письмо, в котором критикуется написание писем. Ганди говорит, что ценность переписки преувеличена.«Когда мы откажемся от железных дорог и других подобных средств, — пишет он, — мы не будем беспокоиться о написании писем». На самом деле, насколько это возможно, мы должны отказаться от этих вещей сейчас. В изолированной индийской деревне, говорит он Магланлалу, будет лучше без почтового отделения.
Итак, здесь есть интригующее перформативное противоречие. Ганди выступает за ограничение переписки в части корреспонденции. Почему Ганди, зная, что он был почти одинок в своих взглядах, желал ограничить один из способов, с помощью которых они могли бы лучше всего распространяться среди других? Рассмотрение этой головоломки также, кажется, отвечает на центральный вопрос нашего семинара: что может делать переписка, а что нет?
Чем можно заниматься в переписке *
Давайте начнем с того, что Ганди говорит в письме о том, как истина распространяется.Поиск истины — это личный поиск: вы должны искать его сами, а не получать от других. Вы должны полагаться на себя. Но правда для Ганди также многогранна и неисчерпаема. Поскольку оно неисчерпаемо, ни один человек, каким бы энергичным он ни был, никогда не сможет найти все это. И поскольку он многогранен, каждый человек увидит свою (и небольшую) его часть. Так что диалог между людьми — если хотите, переписка — необходим, если мы хотим найти истину. Каждый человек уникален и должен самостоятельно искать истину, но этот поиск обязательно включает поиск единства с самым большим числом других людей.
Поскольку истина многогранна и неисчерпаема, каждый искатель истины должен быть скромным и осознавать свою склонность к ошибкам. Переписка ценна для Ганди как способ проверить и исправить свою точку зрения. Мы думали о том, как переписка может быть диалогической (двусторонней) или обучающей (фактически односторонней), и о письмах, которые ожидают ответов, и о письмах, которые этого не делают. Концепция соответствия Ганди подчеркнуто диалогична. Он просит рассмотрения и отвечает.«Пожалуйста, вдумайтесь в смысл этого утверждения», — пишет он в этом письме. И в самом конце: «Пожалуйста, подумайте над этим … Если вы хотите спросить еще о чем-то, пожалуйста, спросите». Подумай хорошенько. Дайте мне знать, что вы думаете.
Еще одним аспектом нашего обсуждения до сих пор были относительные достоинства философского письма и философского трактата. Ганди так и не выпустил всеобъемлющего трактата. Вместо этого он разработал набор подходов, которые он несколько ошибочно назвал экспериментальными.Его автобиография называлась «История моих экспериментов с правдой». Ганди считал, что древняя цивилизация Индии сама по себе была формой научного исследования, в ходе которого люди выясняли и все еще выясняли посредством наблюдений и экспериментов, какие моральные и социальные практики работают, а какие нет. Мы вполне можем сомневаться в том, что это были настоящие эксперименты: они часто подтверждали как истину убеждения, которых уже придерживались индусы среднего возраста. Но дело в том, что экспериментальные испытания нельзя проводить в одиночку.Задача была слишком велика для любого человека, поэтому ее должны были выполнять единомышленники, делясь своими открытиями. Некоторые жили бок о бок в ашрамах, а другие в Индии и по всему миру делились своими открытиями по переписке. Другими словами, у Ганди было то, что вы могли бы назвать «соответствующей теорией истины».
Ганди поэтому предлагает особую позицию по трем проблемам, которые мы рассматриваем на этом семинаре. Во-первых (1) у него есть ответ на проблему «охвата» — философия должна доходить до большой аудитории, а письма доходят только до одной или двух.Предположение, что (если оно не опубликовано) влияние письма ограничивается его непосредственным получателем, Ганди отверг бы. Он мыслил в терминах сети влияния, в которой экспериментаторы делились своими открытиями посредством переписки друг с другом. Он делал это сам, читая письма на публичных собраниях, а также печатая и публикуя письма в журналах, которые он также редактировал, и которые, в свою очередь, переиздавались в качестве статей в других журналах в других местах. То, что начиналось как обмен письмами — и что для этого было необходимо: статья могла бы отличаться по аудитории и тону (более законченным, более авторитетным) — позже получило более широкое распространение за счет переиздания.Но началось оно через частное обращение по переписке.
Более того, экспериментаторы Ганди делились своими личными экспериментами. Таким образом, их переписка имела влияние, не несмотря на то, что она была личной, а потому, что она была личной. Возможно, поэтому мы ошибаемся, если предполагаем (2), что личное качество письма снижает его эффективность в целом. Для Ганди сила взгляда зависела от того, практиковал ли его человек, который его придерживался.Он очень критически относился к людям, которые поддерживали, но не жили своими идеалами. В письме вы можете увидеть это упорство на важности личного подавать пример. Ганди говорит, что нас не следует удерживать от отказа от современных практик только потому, что мы не можем положить им конец в одночасье, или потому, что некоторые люди никогда не последуют за нами. Это не имеет значения. «Даже если один человек уменьшит или прекратит их употребление», — пишет он, «другие научатся этому». Таким образом, установление «только» личной связи с отдельным человеком посредством письма не является препятствием для распространения правды.Напротив: это лучший способ — возможно, единственный — для этого.
Ганди также имеет четкую позицию по третьей проблеме, которую мы рассматривали: (3) тот факт, что письма являются частными, но часто направлены на решение общественных вопросов. Ганди проводит грань между публичным и частным в необычном месте. Во многих его письмах есть странное сочетание общепринятых и частных тем. Обсуждение высоких политических событий противоречит советам по питанию, здоровью, гигиене, одежде, сексуальному желанию, браку, воспитанию детей и так далее.Для Ганди это не бессвязные сопоставления, потому что его концепция свободы — это та концепция, в которой эти якобы «личные» вопросы имеют огромное общественное значение. Чтобы быть политически свободным, вы должны сначала освободиться в обычной жизни. Ганди думал, что подчинение Индии было следствием того, что ее собственные социальные практики считались низшими. Вот что делало индейцев раболепными и подражательными. Чтобы стать свободным, нужно было не только вести политическую кампанию, но и освободить себя, даже в одиночку, и сегодня, в вопросах повседневной жизни.«В вашем освобождении есть освобождение Индии», — говорит Ганди Маганлалу. «Все остальное — выдумка».
Таким образом, письма могут иметь большое влияние, даже если они «только» личные, даже если «только» адресованы отдельным лицам, и даже если «только» частные.
Чего нельзя делать в переписке +
Чего же тогда не могут делать буквы? Что имеет в виду Ганди, когда говорит, что было бы лучше, если бы в индийской деревне никогда не было почтового отделения?
Ганди опасался, что индийские сельские районы будут захвачены западной современностью.Это произошло не потому, что он романтизировал состояние традиционной индийской деревни. И не потому, что он хотел не допускать новых идей. Он считал, что индийская культура всегда была открыта для идей, которые приходили извне, и находились под их влиянием, которые она впитывала, традиционализировала и индианизировала, чтобы оставаться верной себе. Проблема западной современности заключалась в том, что, в отличие от более ранних религиозных вторжений, таких как буддизм и ислам, она была духовно обедненной. Это сделало индейцев равнодушными к культурным ресурсам, которыми они уже обладали, и заставило их стремиться подражать чужим.Таким образом, по иронии судьбы большая открытость для общения заключалась в том, что люди стали более изолированными и отчужденными от собственной идентичности, и, следовательно, мир стал более фрагментированным.
Буквы, следовательно, (1) не могут заменить местное. Переписка связывает людей на расстоянии, но при этом также отвлекает людей от того, что им ближе всего. Для Ганди, жившего в условиях колониализма, инопланетянин вытеснил аборигенов, и это произошло не только в результате вторжения и принуждения, но и в результате опасных соблазнов западной современности, которые стимулировали желание — как он говорит в письме, мы должны остерегаться наши желания — и отложили обязанности на других.Современность отдалила индейцев от местного, близкого, знакомого и своевременного. «Англичане не захватили Индию», — писал он в Hind Swaraj. «Мы им это дали». «Они находятся в Индии не из-за их силы, а потому, что мы их держим».
Проблема современных средств связи заключалась не только в том, что они несли духовно мертвый груз. Мы также должны помнить, что Ганди пытался достичь в основном неграмотного общества. Уровень грамотности в Индии составлял около 5% в 1910 году. Было около 200 языков.Так что письменной корреспонденции на английском или даже на хинди ему никогда не было достаточно. Традиционный информационный порядок в Индии меньше полагался на печатные или письменные материалы и больше на ретранслируемые новости, рассказывание историй, постановку драматических произведений, песни. Ганди подозревал, что приоритет письменной формы вытеснит эти незаписанные и даже иногда невербальные символические способы коммуникации. Итак, было второе, чего не могли сделать буквы. Они (2) не могут заменить неписаное и невербальное общение.
Современные средства связи тоже работали слишком быстро. Они не уважали темп, в котором можно было разумно проживать человеческие жизни. Письма, особенно поступающие с современной скоростью, (3) не могут заменить рассмотрения. Хотя Ганди отвергал идею ухода монахов от мира, он также считал, что каждый должен заниматься ежедневной медитацией, не отвлекаясь, чтобы размышлять о вещах и составлять свои собственные мысли. У вас может быть слишком много переписки. Достаточно, как мы уже узнали от Эпикура, достаточно.
Было четвертое возражение. Буквы (4) не могут заменять личные встречи. Ганди придает большое значение изменению сердца: связи, которая устанавливается, когда вы говорите с другими напрямую и без посредничества. Он думал, например, что нам труднее лгать лицом к лицу, чем когда мы пишем друг другу (противоположность точки зрения Гете, как мы слышали ранее). Он также думал, что люди с большей вероятностью изменятся, когда они станут непосредственными свидетелями силы истины, а не прочитают об этом.В Индии, и особенно в ашраме Ганди, большая часть обычной жизни велась на глазах у всех. Итак, да, тот факт, что письма являются частными, не исключает их более широкого влияния, но наиболее ценные формы влияния оказываются лицом к лицу в местных сообществах, таких как ашрамы и деревни.
Но самое большое возражение Ганди против массовой коммуникации касалось того, каким образом она превращает человека в пассивного реципиента и поддерживает идеи других. Переписка (5) не может заменить действия.Из письма к Маганлалу: «Недостаточно просто исповедовать [смирение]»… оно должно выдержать испытание, когда наступит случай ». Поэтому Ганди очень критически относится к юристу, который пишет, чтобы хвастаться своим альтруизмом или духовностью. «Пусть он научится зарабатывать себе на жизнь физическим трудом и будет заниматься юридической практикой, не взимая за это никакой платы», — утверждает он. Действие несет в себе значения, недоступные буквам. В самом деле, это говорит о том, что Ганди, хотя и был плодовитым корреспондентом, не очень ценил физическое письмо — лист бумаги — как таковой.Он заботится о переписке, но не заботится о своих письмах. Он не сохранял их, не ссылался на них и не считал их каким-либо постоянным образом определяющим его точку зрения. Они были нужны только на данный момент: для того воздействия, которое они могли оказать на мышление или действия людей.
Письмо как разрешающая слабость империи
Итак, в колониальных условиях современная переписка была обоюдоострой. Это было как средство, с помощью которого Индия могла создать альтернативу колониализму, так и средство, благодаря которому Индия изначально попала под колониальное господство.Переписка является примером более широкой дилеммы для Ганди: как вести битву против западной современности, не полагаясь на оружие западной современности.
Как и другие случаи, это выражалось в возможностях и уязвимостях. Позвольте мне привести по одному примеру каждого из них. Во-первых, уязвимость. Эти опасения по поводу коррумпированности индийской деревни противоречат диалогу. Одна из интерпретаций того, что Ганди говорит Маганлалу, заключается в том, что прирожденные лидеры могут продолжать переписываться, при условии, что это не поворачивает их головы, но что индийские сельские жители будут слишком легко развращены, поэтому нельзя допускать этого.«Сварадж предназначен для тех, кто его понимает», — пишет Ганди. В этом есть двоякий смысл. Первое: любой может быть свободным: как только вы поняли, вы свободны. Но также: вам нужно понять, что означает свобода, прежде чем вы сможете ее использовать. «Мы с тобой можем наслаждаться этим сегодня», — говорит Ганди Маганлалу. «Всем остальным придется научиться поступать так же». Здесь есть противоречие между автономией и освобождением, с одной стороны, и постепенным обучением самодисциплине, с другой.
Теперь, чтобы закончить, возможность.Не следует забывать, что Британская империя управлялась по переписке. Сообщение является одним из его слабых мест. Как Ганди переписывался с Маганлалом? Он купил марку с изображением головы короля Эдуарда и воспользовался услугами императорской почты. Чтобы управлять обширной империей, британцы разработали систему почтовой связи. А для того, чтобы она работала дешево и глубоко, система не предназначалась для губернаторов, но могла использоваться любым, кто мог позволить себе марку.Это означало, что им мог воспользоваться кто угодно.
Действительно, через двадцать лет после даты этого письма Ганди смог спланировать общенациональную кампанию гражданского неповиновения, которую британцы изо всех сил пытались контролировать с помощью цензуры, потому что поток пропаганды и заговора через почтовые системы, которые они сами внедрили, был настолько велик. .
В этой кампании Ганди написал еще одно письмо вице-королю Индии накануне своего знаменитого Соляного марша в 1931 году. Он мог бы сделать заявление для прессы, но он послал письмо.Обращаясь к вице-королю «Дорогому другу», а не к ожидаемому «вашему превосходительству», Ганди заявил о статусе дружбы. Он не умолял и не угрожал: напротив, он сообщил своему «другу» о своих планах и спросил его мнение.
Письмо Ганди вице-королю, я думаю, можно с пользой сравнить с письменными коммуникативными формами, обычно используемыми другими индийцами при обращении к британцам. Оно отличалось как от петиции, которую Ганди использовал сам, когда был нищим; и угроза со стороны революционеров.
Ходатайство исходит снизу: оно признает превосходство над властью и подчиняется представлениям получателя о том, что правильно и справедливо. С другой стороны, угрозы носят жестокий характер. Навязывать другим свои взгляды — это форма насилия, совершаемого сверху, из всеведения. Напротив, в переписке Ганди вы можете изложить свои собственные взгляды и можете попытаться убедить или даже обучить своего читателя. Но вы не можете их заставить. И вы не должны просить.
Такого рода общение на уровне очень дестабилизировало британцев.Они знали, что делать с петициями снизу. Они встретили их не совсем отказом, а вечной отсрочкой — всегда с надеждой на то, что однажды они могут удовлетворить их. Они тоже знали, что делать с угрозами: они сопротивлялись или сдавались. Но личное письмо — Дорогой друг — имело странную силу, от которой они не могли легко отказаться. Дружба с индейцами, как видел Э. М. Форстер в «Путешествии в Индию» (1924), несовместима с имперскими отношениями, в которых «должность определяла человека», а личное и должностное лицо строго разделялись.
Это разделение было действительно настолько твердым, что британцы фактически разделили получаемую корреспонденцию на отдельные категории — официальную, полуофициальную, частную — именно для того, чтобы они могли надлежащим образом подавать письма, опасаясь, что частное и личное могут испортить корреспонденцию. общественные и официальные. Но письмо Ганди не могло быть подано должным образом. Он нарушил правила переписки и сделал это, используя переписку как оружие.
Ник Оуэн
Мохандас К.Ганди Маганлалу Ганди, 2 апреля 1910 г., из «Собрание сочинений Махатмы Ганди» (Нью-Дели, 100 об., 1958-), т. 10. С. 473-7. Перевод гуджаратской Ганди-ни-садханы Раоджибхаи Пателя и Махатмы Ганди-на Патро под редакцией Дахьябхаи Пателя.
Чи Маганлал,
Ваше письмо в руки. Я возвращаю его вам, чтобы вы могли понять мой ответ на него.
Постараюсь ответить на поставленные вами вопросы. Но даже в этом случае вы можете не понять полностью. Вы, возможно, найдете объяснения, которые искали у самого [Хинд] Свараджа, если прочитаете его заново один или два раза.
Нет сомнений в том, что нам придется вернуться к той степени, в которой мы впитали [современную] цивилизацию. Эта часть задания самая сложная, но ее нужно будет выполнить. Когда мы идем по неверному пути, у нас нет другого выхода, кроме как вернуться назад. Мы должны освободиться от привязанности к тому, что нам нравится. Для этого необходимо, чтобы мы начали испытывать к ним отвращение. Какие бы средства и инструменты ни казались нам полезными, мы не собираемся отказываться от них.От этого откажется только тот, кто осознает, что вреда больше, чем очевидной пользы от конкретной вещи. Я лично считаю, что наша возможность быстро отправлять письма не принесла никакой пользы. Когда мы откажемся от железных дорог и других подобных средств, мы не будем беспокоиться о написании писем. Вещь, которая действительно не имеет дефектов, может быть использована до определенной степени. Мы, поглощенные этой цивилизацией, можем пользоваться почтой и другими услугами, пока мы так поглощены.Если мы будем использовать эти вещи со знанием и пониманием, мы не будем сходить с ума по ним, и вместо того, чтобы увеличивать нашу озабоченность, мы постепенно уменьшим их. У того, кто поймет это, не возникнет соблазна взять почту или железную дорогу в деревни, где их нет. Мы с вами не должны оставаться пассивными и увеличивать использование пароходов и других злых средств из опасения, что эти вещи не могут быть отменены немедленно и что все люди не откажутся от них. Даже если один человек уменьшит или прекратит их употребление, другие научатся этому.Тот, кто считает, что это хорошо, будет продолжать делать это независимо от других. Это единственный способ распространять правду; нет другого в мире.
Очень трудно избавиться от нашей привязанности к парламенту. Несомненно, это было варварством, когда люди сдирали кожу, сжигали людей заживо и отрезали им уши или нос; но тирания парламента намного больше, чем тирания Ченгиз-хана, Тамерлана и других. Следовательно, мы пойманы в его сети. Современная тирания — это ловушка искушения, и поэтому она приносит больше вреда.Можно противостоять злодеяниям, совершаемым одним человеком как таковым; но трудно справиться с тиранией, совершаемой против народа во имя народа. Похоже, в прошлом случалось, что одни правители походили на короля глупцов, а другие оказывались мудрыми. Если бы нашим правителем был только Эдуард, это не вызвало бы таких возражений; но каждый англичанин правит вами и мной. Обдумайте, пожалуйста, значение этого утверждения. Я не имею в виду любовь людей к этому миру.Обычный человек в Индии, по крайней мере, считает, что Парламент — это обман. Даже чрезвычайно умный человек, попавший в сети этой цивилизации, теряет рассудок в парламенте. Сказав, что милосердие не может иметь никакого эффекта на пиндари, вы отрицаете само существование души или ее [существенного] атрибута. Господь Патанджали подчеркивал величие милосердия и т. Д. Таким образом, что мы чувствуем радость, даже думая об этих добродетелях. На самом деле страх глубоко укоренился в нас, и, следовательно, истина, милосердие и другие подобные добродетели не развиваются.И тогда мы думаем, что милосердие не действует на жестоких людей. Если мы проявляем милосердие к тому, кто проявляет к нам милосердие, это не милосердие; это всего лишь возврат к милосердию.
Нас следует считать слабыми, если кто-то защищает нас бесплатно или даже если мы ему за это платим. Если нам приходится искать помощи извне, чтобы избежать угрозы пиндари и т. Д., Мы не годимся для свараджа. Если мы хотим подчинить их физической силой, нам придется развить эту силу в себе. Тогда нам не придется платить шантаж или дань.Женщина по праву ищет защиты мужа; но все-таки она считается абалой (слабой).
Сварадж предназначен для тех, кто его понимает. Мы с тобой можем наслаждаться этим даже сегодня. Всем остальным придется научиться делать то же самое. То, что обеспечивают нам другие, — это не сварадж, а парарадж, то есть иностранное правление, будь то индийцы или англичане.
Называя общества защиты коров обществами убийства коров, я лишь сказал правду; поскольку их цель — спасти корову или защитить ее, оказав давление на мусульман.
Спасение коровы за деньги — не защита коровы; это способ научить мясника лукавить. Если мы попытаемся принудить мусульман, они забьют больше коров. Но если мы убедим их или предложим сатьяграху против них, они защитят ее. Для этого не нужно никакого общества защиты коров. Этот орган должен быть для обучения индуизму индусов. Лучше убить вола одним ударом меча, чем убить его, морив голодом, колоть, перенапрягая и тем самым мучая.
Было бы очень запутанно воспринимать примеры Шри Рамачандры и других буквально. Я никогда не представлял себе возможности Раваны в физической форме человека с десятью головами и двадцатью руками. Но вообразить, что он был огромным страстным бессмысленным животным и что он был убит Шри Рамачандрой, представляющим божественную сущность, может обратиться к интеллекту.
Тулсидасджи описал Рамачандраджи как силы Солнца, разрушителя гордости, безумия и тьмы ночи чрезмерной привязанности.Как вы думаете, останется ли в нас хоть малейшее желание кого-то уничтожить, когда мы избавимся от гордости, страстного увлечения и привязанности? Если вы скажете «нет», как мог Рамчандраджи, который был свободен от гордости, страсти и привязанности и который был океаном милосердия, уничтожить Равану? Однако давайте сначала достигнем его стадии, как Лакшмана, оставив сон и соблюдая брахмачарью в течение четырнадцати лет, а затем посмотрим, где можно использовать физическую силу.
Я хочу сказать, что все достигается смирением.Пример Трансвааля, который вы привели, вполне уместен. Недостаточно просто заявить о себе, чтобы иметь вышеупомянутое чувство; он должен выдержать испытание, когда наступит случай. Подумайте о бесчисленных невзгодах, с которыми пришлось столкнуться Харишчандре, прежде чем его [преданность] истине была доказана. Подумайте о страданиях, которые пришлось пережить Судханве, прежде чем его бхакти (преданность) оказалась подлинной. Мы не можем считать это простыми легендами. Возможно, имена и формы были разными; но те, кто сочинил эти истории, передали через них свой собственный опыт.Даже в Трансваале бормотание таких людей, как я, подвергается испытанию. Также имейте в виду, что многие, кого считали сатьяграхи, оказались неискренними демагогами. Кого же тогда следует считать истинными сатьяграхи? Конечно, те, кто обладают такими добродетелями, как сострадание и т. Д. Нигде не сказано, что страдания, возможно, не нужно переносить. И что в конце концов означает страдание? Это ум, говорит Гита, является причиной нашего рабства, а также нашей свободы. Судханву бросили в кипящее масло.Человек, который вверг его в это, думал, что он причиняет страдания Судханве; но для последнего это была прекрасная возможность показать силу своей преданности.
Никогда не бывает, чтобы все были одинаково богаты или бедны одновременно. Но если мы рассмотрим хорошие и плохие аспекты [различных профессий], то окажется, что мир поддерживается фермерами. Фермеры, конечно, бедные. Если адвокат хвастается своим альтруизмом или духовностью, позвольте ему зарабатывать себе на жизнь физическим трудом и заниматься юридической практикой, не взимая за это никакой платы.Вы не легко поймете, что адвокат ленив. Подобно тому, как чувственный человек, даже будучи истощенным страстями, остается поглощенным чувственными удовольствиями, так и юрист, даже когда он истощен, продолжает напрягать свои нервы до предела в своей практике в надежде разбогатеть и достичь желаемого. к величию, а затем к проживанию жизни в роскоши и комфорте. Это его цель. Я понимаю, что в этом есть небольшое преувеличение; но то, что я сказал выше, по большей части верно.
Какую услугу окажет стране армия врачей? Каких великих дел они собираются достичь, рассекая трупы, убивая животных и запихивая никчемные изречения в течение пяти или семи лет? Что получит страна от способности лечить физические болезни? Это просто усилит нашу привязанность к телу. Мы можем сформулировать план предотвращения роста болезней даже без знания медицинской науки. Это не значит, что не должно быть врачей или терапевтов вообще.Они всегда будут с нами. Дело в том, что многим молодым людям, которые придают этой профессии чрезмерное значение и тратят впустую сотни рупий и несколько лет для этого, не следует этого делать. Мы должны знать, что врачи-аллопаты ни в малейшей степени не получат и не получим никакой пользы.
Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы. Пожалуйста, не несите на своей голове без надобности бремя освобождения Индии. Освободите себя. Даже это бремя очень велико. Применяйте все к себе.Благородство души заключается в осознании того, что ты сам Индия. В вашем освобождении есть освобождение Индии. Все остальное — выдумка. Если вам интересно, проявите настойчивость. Нам с тобой не нужно беспокоиться о других. Если мы беспокоимся о других, мы забудем о своей задаче и потеряем все. Пожалуйста, подумайте над этим с точки зрения альтруизма, а не эгоизма. Если вы хотите спросить еще о чем-то, пожалуйста.
Благословения от
Мохандас
отрывков из любовных писем философов
Единственное, что я знаю, это то, что я ничего не знаю.Мы несколько раз собирались на агоре и обсуждали наше общее уважение к божественности, но я почти ничего не знаю о вас! Вы всегда были акушеркой? Будете ли вы преследовать добродетель, а не материальное богатство? Сколько у тебя родных братьев и сестер? Я не знаю многих вещей, но кое-что понимаю в искусстве любви: это просто задавать много вопросов, пока другой человек не устанет, чтобы продолжать. Продолжить? — Сократ
До того, как мы встретились, я был заперт глубоко в пещере, и у меня не было выхода.Но ты был моим светом и вывел меня из тьмы. Я был бы рад, если бы мы вдвоем когда-нибудь покинули пещеру и приняли просветленное «я» за ужином. Мой хороший друг Диоген играет на арфе на первом заходе солнца позже, если вы хотите присоединиться ко мне. — Платон
Иллюстрации Халли Бейтман
Мне кажется, что необходимо устранить сомнения и определить уверенность. Поэтому я должен спросить: когда я смотрел, как вы готовите одежду королевы Швеции Кристине, и вы оглянулись на меня, был ли это взгляд типа «я мог бы заинтересоваться» или у вас просто что-то попало в глаза? Я пойму, если вы не хотите отвечать.В конце концов, неуверенность — это единственная истинная уверенность. — Декарт
Должен признаться, ваша поддержка прав женщин весьма воодушевляет. Это такой взгляд в ваших глазах, когда вы утверждаете, что женщины должны получать образование. Это то, как ваши руки напрягаются, когда вы говорите другим, что мы не должны продаваться как собственность. Это та улыбка. (Честно говоря, хорошо, что у тебя почти все зубы.) Мы встретимся для акции протеста у здания Национального собрания на рассвете? — Мэри Уоллстонкрафт
Ваш разум — чистый лист, моя дорогая девочка, но я здесь раскрасить его знанием.Что вам нужно, так это пожилой мужчина, который может определить себя через непрерывность сознания, а также пережить Великую чуму. Я сделал и то, и другое. Боюсь, ваша любовь заразительна, как быстро распространяющаяся болезнь, а ваша улыбка заразительна, как зараженная крысиная блоха. Извини, эта чума меня действительно достает. Если мы выживем, я буду рад снова увидеть тебя. — Джон Локк
К тому времени, когда вы закончите читать это письмо, вы поймете, что на самом деле не существует представления о себе.Нет никаких «ты» и «я». Однако мы испытываем целый ряд ощущений: в тот день мы встретились возле дома моей семьи в Берикшире; как ты так сильно плакал, когда узнал, что я атеист; Как оттолкнули тебя, когда ты обнаружил, что у меня цинга. Я люблю тебя, и эти моменты делают нас такими, какие мы есть. Я могу добавить «Юма» в юмор, но это не шутка. Дэвид Хьюм
Мой дорогой Фрэнк, ты меня сразу привлек. Не только потому, что срок моей визы истекал, но и потому, что вы были на удивление красивы для американца.Объективизм утверждает, что счастье — моральная цель жизни, и я совершенно уверен, что объективизация вас сделает меня счастливым. Вы живете своими силами. Вы чтите и уважаете достижения. Вы остаетесь на своей стороне кровати. Это все, что мне нужно. — Ayn Rand
О Эмили дю Шатле, вы просто мечта!
Надеюсь, вам нравятся едкие мужчины с заниженной самооценкой.
Единственное, что я хотел бы больше, чем разделение церкви и государства,
— это наконец пригласить вас на свидание.
От того, как вы изучаете физику, мое сердце слабеет;
Когда вы переводите «Principia Mathematica», я едва могу говорить.
Вместе давайте определим стихию огня,
И тогда кто знает, что может произойти!
Французское правительство может попытаться подавить мои взгляды,
Но ты всегда будешь моей музой.
Позвольте мне поучиться у вашего блестящего ума,
И время от времени поглядывайте на эту милую задницу.
— Вольтер
Позвольте мне выяснить причину, по которой мы должны быть вместе. Если Аристотель — мужчина, и все мужчины наслаждаются половым актом, то Аристотель, несомненно, будет получать удовольствие от полового акта.Теперь я знаю, о чем вы думаете — вы боитесь, что я использую вас как инструментальный товар. Но ты не можешь меня винить, если конец — счастье. Скажем так, увидимся в девять. — Аристотель
Мы желаем смысла, но не можем его иметь. Вместо этого мы обречены жить трагически, пытаясь разобраться в мире, в котором я вынужден написать вам шесть букв подряд и не получить ответа. Шесть. Ты не понимаешь? Я желаю тебя, но не могу иметь тебя. Почему Абсурд так меня насмехается? Я что-то сказал? Серьезно, ты можешь мне сказать.Я больше не могу терпеть жестокую, равнодушную тишину вселенной. Мол, было бы неплохо просто ответить. Или знаете что? Мне уже все равно. Не выходи со мной на свидания. Я все равно скоро умру, а жизнь без смысла лучше. Таким образом, я никогда не смогу разочароваться ». Альбер Камю
Письма показывают влияние Вольтера на английский эмпиризм | Философия
Вольтер, великий пророк Просвещения XVIII века, возможно, был архетипически французом, но он определенно мог свободно писать по-английски и зашел так далеко, что превратил свое имя Франсуа-Мари в английский, недавно обнаруженный тайник его буквы показывают.
Новые письма от человека, который, как считается, написал не менее 20 000 писем за свою долгую жизнь, не являются чем-то необычным, но последняя партия из 14 писем обнаружена в архивах публичной библиотеки Нью-Йорка профессором Оксфордского университета Николасом Кронком, который читает лекции в средневековые и современные языки — проливают новый свет на три года, проведенные Вольтером в Англии в конце 1720-х годов. Они публикуются университетским фондом Вольтера как часть веб-сайта электронного просвещения Бодлианской библиотеки с пятницы.
«Они показывают, что он неплохо писал по-английски», — сказал Кронк. «Он выучил язык, читая газету Джозефа Аддисона Spectator, поэтому писал бегло, иронично. Он продолжал говорить на нем всю свою жизнь, приветствуя английских посетителей и давая английские клятвы. Он действительно погрузился в британскую жизнь.
» Находясь здесь, он познакомился с идеями английских писателей, а затем вернул эмпиризм на континент, где он стал основой Просвещения. Письма очень интересны, потому что они показывают, как тесное взаимодействие Вольтера с английской аристократией познакомило его с идеями Просвещения.»
Одно из писем подтверждает, что Вольтер — урожденный Франсуа-Мари Аруэ — получил пенсию в размере 200 фунтов стерлингов, немалую сумму, от правительства Роберта Уолпола, вероятно, по просьбе королевы Каролины, жены Георга II.